Ужас объял бурбонов, и они бросились бежать, не дождавшись нападения.
Почти в то же время по моему приказанию Медичи и Авеццана[365], командовавшие правым флангом, и Тюрр и Мильбиц, командовавшие левым, собрали остаток своих людей и повели на последний бой.
Бурбоны бежали отовсюду. Мы гнали их до самой Капуи.
В пять часов вечера я телеграфировали в Неаполь:
„Победа на всех пунктах!“»[366]
Таков правдивый и неприкрашенный рассказ об этой великой битве, сделанный самим главным действующим лицом ее.
Но в нем много говорится о доблести всех воинов свободы вообще и отдельных вождей в частности, но очень мало о самом вожде вождей.
Гарибальди был велик до битвы, во время и после нее.
Ничто не исчезает от его орлиного взгляда на этой огромной оборонительной линии в двенадцать итальянских миль. Не теряя из вида главной цели, он вместе с тем умеет отличить, где и в какое время следует атаковать до рукопашной, где и когда ограничиваться одной обороной или даже подаваться назад. Повсюду в решительные минуты он присутствует лично. Он дробится, множится, появляется там, где его всего меньше ожидают, так что бурбоны кончают тем, что видят Гарибальди в каждой «красной рубашке».
Но у Сант-Анджело, в ключе позиции, обнаружил Гарибальди всю силу своего характера, всё необыкновенное влияние своего энтузиазма. Прибыв туда, он застал дела в довольно плачевном положении. Но он не смущается ни на минуту никакими успехами неаполитанцев. Ничто не может поколебать его веры в победу, и эту веру он умеет влить в душу остатков корпуса Медичи. Самым спокойными голосом, не пошевельнув ни одним мускулом на лице, под смертоносной картечью бурбонов, он уверяет их так смело и так упорно в несомненности победы с минуты на минуту, что, несмотря на всё, они не смеют не верить этому.
Каждую атаку роялистов он встречает новой атакой повсюду, где ему удается собрать вокруг себя какую-нибудь дюжину человек. И только тогда, когда замечает, что последние резервы Медичи истощены в этой чуть не беспрерывной десятичасовой свалке, а батальоны Мильбица тоже чуть не падают от усталости, и в то же время тылу его не угрожает никакой серьезной опасности, — только тогда он обращается к своему последнему резерву и идет за ним сам, совершенно один, по опаснейшим дорогам, чуть не сквозь неприятельские войска. И этот резерв он одушевляет собственным неукротимым мужеством, говорит ему о близости победы, обещает славу решения участи сражения. Он идет вместе с ними, осыпаемый градом пуль, и пускает их в атаку на врагов, и те бегут перед натиском этой небольшой кучки и не смеют уже ничего предпринять против гарибальдийской армии!
На другой день, 2 октября, он концентрирует все свои силы, чтобы нанести несколько быстрых, как молния, ударов последним остаткам неприятельских сил и окончательно уничтожить их.
Таков был Гарибальди, такова была его армия в достопамятные дни 1-го и 2-го октября 1860 года.
Но что же делали в это время герои нашего рассказа? Как маленький камешек, уроненный в целую гору песку, тонет и исчезает в нем, так и они потонули в водовороте описываемых событий. Разыщем же их снова на минуту и посмотрим, как кончился для них этот грозный и великий день.
Увы! Некоторые из них не увидели даже его окончания.
При первых же выстрелах пал добрый и верный друг и товарищ Роберта, Валентин. Он был поражен в грудь навылет и успел только пожать руку своему другу и сказать: «Не покидай моего старика!» и испустил дух. Роберт наклонился к нему, приложил руку к его лбу — он был холоден, как лед. Сердце его еще билось, но через минуту и оно застыло.
В натурах слабых печаль вызывает упадок духа. В натурах же сильных она усиливает душевную энергию. Как дикий зверь кинулся Роберт на врагов во главе своего отряда. Вокруг него свистели пули, но он всё несся вперед, увлекая за собой своих товарищей. Он сам и его маленький отряд был бы неминуемо искрошен в куски, если б в эту самую минуту на бурбонов не ударили генуэзские стрелки, стоявшие в аванпостном резерве и поднятые на ноги внезапной пальбой.
Во всё время последующей битвы Роберт был всегда впереди всех. Он помнил своего Валентина, и образ неотомщенного друга носился перед его глазами, застилая дула неприятельских пушек и острие их штыков. Однако такое презрение к опасностям не обошлось ему даром. Он получил две раны — одну в плечо, другую в руку, но все-таки оставался до конца в строю.
Теперь два слова о других.
Перед нами печальнейшая из картин военной жизни. Большая комната с целым рядом тесно сдвинутых кроватей, слабо освещенных мерцающим светом лампадки. На кроватях — бледные, измученные лица. Иные уже искажены предсмертными судорогами. Это военный госпиталь, наскоро устроенный в Казерте. По временам слышны мучительные стоны недавно ампутированных раненых. Это всё почти молодые люди, но для большинства из них жизнь уже испорчена безвозвратно: они если и выйдут отсюда, то не иначе как калеками, неспособными ни к какой работе, и должны будут влачить жалкое существование нищих, живущих на счет общественного сострадания.
365
Джузеппе Авеццана (
366
Некоторые фрагменты совпадают с: