Уже раздеваясь, Степан Васильевич подумал про себя:
«Мне постоянно казалось, что выражение, которое встречаешь на лицах аскетов и монахов у старых итальянских и испанских мастеров, неестественно. Я прежде никогда на живом лице его не видал. А вот, если бы нарисовать лицо Чебоксарского совсем таким, как он теперь сидит там, то, пожалуй, вышло бы что-нибудь очень похожее»…
X
Отправившись по адресу письма Чебоксарского, мы очутились бы в одном из маленьких городов на французской границе. Он раскинулся подле большого озера, на обоих берегах узкой, но быстрой реки, которая, в самом центре его, с оглушительным шумом катит свои изумрудные волны. Его небольшие и, в архитектурном отношении, вовсе непримечательные здания тонут в зелени каштанов и плакучих ив, образующих на каждом шагу чрезвычайно красивые сочетания с подстриженными чинарами, елями и соснами самых разнообразных пород и видов. С двух сторон его опоясывают горы: на севере — ровная, сплошная цепь Юры, то дымчатая, исчезающая в сизом утреннем тумане, то темно-синяя, с яркою снежною каймою. На юге — причудливая стена альпийских островов. Когда осветится она лучами заходящего солнца, то раскинувшиеся по крутым ее склонам рощи кажутся бархатом, а голые известковистые прогалины горят червонным золотом.
Почтальон с письмом, за которым мы следуем, направляется в южный конец города, к большому зданию, стоящему в некотором отдалении, среди обширного пустыря. Трехэтажный дом за каменною оградою с чугунною решеткою, расположенный в виде буквы п, выстроен из серого камня, в простом флорентийском стиле, без колонн, портиков и других орнаментов и прикрас. Надпись над главным входом гласит, что это государственная лечебница.
Почтальон входит в большую, светлую комнату нижнего этажа, всё убранство которой состоит из огромного письменного стола со множеством ящиков, из кожаного дивана и нескольких стульев и кресел. Это — контора, служащая преддверием в директорский кабинет. Лысый пожилой эконом, заложив за ухо перо и грызя во рту окурок дешевой сигары, второпях принимает целую пачку писем, сортирует их наскоро и возвращается к прерванному занятию, водя пальцем по страницам и графам толстой счетной книги. Седой конторщик в ермолке, на противоположном конце стола, провозглашает одни за другим длинные ряды цифр по целой груде счетов, маленьких записных книг и заметок… Сегодня суббота, самый тяжелый для него день, когда производятся расчеты за целую неделю. Надо пользоваться утренним временем, когда доктора обходят палаты, когда всё больничное население занято, и ничто не отрывает конторщика от наскучивших ему цифр…
Но вот на лестнице и в сенях усиленное движение. Доктора расходятся один за другим. Interne'ы, только что получившие докторский диплом студенты, остающиеся для практических занятий на два года на службе при госпитале, бегут вдогонку за ними, испрашивая дополнительных пояснений и инструкций. Фельдшера и сиделки разбегаются по всем направлениям… Конторщик закрывает толстую книгу, так как теперь ему не до цифр.
XI
В числе множества других посетителей, в контору торопливо входит молодой человек с коротко остриженными щеткою волосами и бородою. Поверх поношенного коричневого пальто, на нем надет белый передник с помочами, измятый и испачканный. На нем легко замечаются коричневатые пятна крови. Присев на стул с взволнованным и утомленным видом, он торопливо начинает крутить папироску…
— Bonjour, Frochart, — говорит ему конторщик, рассчитывающий в это время одного из больничных сторожей и подавая молодому interne'у свой зажженный сигарный окурок.
— Что же, сделали операцию? — спрашивает он его в промежутке, когда рассчитанный сторож ушел, и место его еще не занял новый посетитель.
Фрошар отвечал утвердительным кивком.
— Благополучно?
— Oui, mon ami! — заговорил Фрошар с сильным южным выговором и с энергическою жестикуляциею. — Наш Куртальо истинный чародей. Это не хирург, а артист, ваятель. У меня дух замирал. Дело нешуточное: боялись, что тут же под ножом и умрет. Женщина анемичная, измученная. А он этак ловко… — Фрошар сделал рукою пояснительный жест… — Я не мог не любоваться на него. Какая рука!
Разговор прервали пришедшие для расчета несколько сиделок. Это были по большей части дюжие крестьянки, принимавшие места в больнице только в таких случаях, если им не удавалось поместиться в одном из многочисленных отелей, где заработок значительно больше, благодаря наводкам от проезжающих; а самая служба легче и более сообразна с их вкусами и привычками. Эконом заметил одной из них, белобрысой и дебелой Берте Дик, что больные жалуются на ее грубое обхождение. Другая, Фрида Циммерли, накануне вернулась навеселе и неприлично вела себя в столовой. Эконом делал им обеим внушение в отборных выражениях, называя почтительно каждую: «мадам», и говоря, что, если бы это повторилось, то он, к прискорбию, должен бы был отказать им от места.