Сиртори представлял по наружности совершенную противоположность Орсини, хотя в сущности между ними было много общего.
В молодости Сиртори был священником. Он вел жизнь строгую и суровую, как монах. Да он и был монахом одного из тех средневековых рыцарских орденов, которые проповедь словом заменяли проповедью посредством меча. Он любил Гарибальди с энтузиазмом ученика и с фанатизмом монаха. Любовь к этому человеку превратилась для него в истинный культ, потому что в Гарибальди он видел олицетворение и свободы, и объединенной Италии. Желая отдать на служение ему все свои силы и способности, во время своего пребывания в Париже этот монах с железным упорством в течение многих лет просиживал дни и ночи над военными книгами и сделался чрезвычайно сведущим стратегом. Организуя свою сицилийскую экспедицию, Гарибальди произвел его в полковники и назначил начальником своего штаба.
В бою этот монах-полковник отличался необыкновенным хладнокровием. Никогда, никто не замечал даже малейшего признака волнения на его лице. Он был фаталист, точно и в этом отношении его старинная профессия должна была оставить на нем свой след.
Вот каковы были ближайшие товарищи и сподвижники Гарибальди, которых он призвал на совет.
— Уже пять часов, генерал, — сказал Сиртори, обращаясь к Гарибальди, — а мы еще не начали.
— Пошлите за ним. Его отряд только что приведен. Но пусть он осмотрит его после и явится немедленно сюда.
Сиртори вышел, чтобы послать одного из адъютантов за тем, кого все они ожидали. Но в это время на лестнице послышался шум. Дверь отворилась и на пороге показался Пило.
— Войдите, любезный друг! — сказал ему Гарибальди. — Вы заставили нас сделать то, чего мы никогда не делали ради всех бурбонских генералов — просидеть без дела добрые полчаса. Но не требую от вас извинения, потому что знаю заранее, насколько оправдания ваши основательны. Итак, повторите здесь в присутствии собрания то, что вы уже говорили мне наедине.
Пило повиновался и рассказал всё, что поручено было ему палермитанским комитетом.
— Благодарю вас, — сказал Гарибальди. — Вы исполнили роль посланника. Можете возвратиться к исполнению своих обязанностей командира.
Пило вышел.
— Ну, что скажете, господа? — обратился диктатор к своим товарищам.
— Положение очень серьезно, — сказал Сиртори.
— Нам предстоит два пути, — начал Гарибальди. — Первый — удалиться в глубь острова и, собрав около себя возможно большее число восставших крестьян, организовать их и обучением и войной выработать из них хороших, надежных солдат, или же, не откладывая дела в долгий ящик, овладеть столицей, что сразу даст нам огромный нравственный и материальный перевес над противниками. Я за второй путь. Что вы на это скажете?
Все присутствующие молчали. После только что слышанного ими рассказа Пило мысль о нападении с четырьмя тысячами храброго, но нестройного и неопытного войска на город с двадцатью четырьмя тысячами регулярной армии казалась всем просто безумием.
— Генерал, — воскликнул Криспи, — если даже половина неаполитанской армии останется в стенах города, то и тогда нам придется иметь дело с тройным по численности неприятелем!
— Смотрите, — сказал Гарибальди, указывая на карту. — Главные силы бурбонов сосредоточены в настоящую минуту против нас. Я оставлю для продолжения битвы кого-нибудь из вас, господа, с возможно меньшим числом людей. Он отступит в глубь острова и увлечет за собой бурбонов, которые будут думать, что имеют дело со всей моей армией. Сам же я с главными силами совершу ночью фланговые движения и на другой день неожиданно явлюсь перед стенами Палермо в таком месте, где меня совсем не ожидают. Стремительная атака — и город наш!
Гениальная простота этого плана поразила всех, но еще далеко не убедила.
Сиртори, как теоретик военного дела, первый указал на огромные опасности такого движения.
— Но вы забываете, генерал, — сказал он, — что армия, которая станет преследовать нашу отступающую горсть людей, будет находиться на вашем фланге. Стоит неаполитанцам заметить что-нибудь, они всей массой обрушатся на вашу тонкую походную колону и рассеют ее в прах.