Сазончик попробовал начать разговор:
– Что там пишут?
Жена словно и ждала этого:
– А про таких, как ты, и пишут!..
– А-а, понятненько. Ну-ну. Так что, мне так и сидеть?
– Я же сказала, кажется? Лестница никуда не денется. Стоит вон. Тебя ждет.
– Да не моя работа, не моя! – начал оправдываться, как это делал не раз, только в привычной обстановке, муж.
– Тогда сиди, если не твоя!
– Подай лестницу, слышишь? – взмолился Сазончик. – Не могу больше терпеть тут, на груше. Упаду. Свалюсь. Тебе что, одних похорон мало? – Он имел в виду тещины. – А? Теперь, между прочим, похоронить человека – ого!..
Жена огрызнулась:
– Такого человека, как ты, похороним без особых трат. Доски имеются на чердаке. Мужики за бутылку ямку выкопают и опустят в нее. А плакать я не буду. И не думай!.. Во, забыла: оденем тебя в тот костюм, в котором ты на заводе гайки закручивал в комбайнах. Большего ты недостоин.
«Что же придумать? Чем взять ее?»– кумекал Сазончик, свесив ноги и изредка болтая ими, чтоб не так затекали. А к жене обратился:
– Ты знаешь, в чем семейная идиллия?
– Не заговаривай зубы! Только чистосердечное признание!..
– Это когда жена говорит мужу: иди, дорогой, выпей сто граммов. А муж: сейчас, любимая, только пол домою… – и Сазончик громко захохотал, но жену и это не проняло, хотя в другой раз она бы обязательно рассмеялась, ведь юмор понимала. – А хочешь, и я пол помою? Нет? Неделю мыть буду! Месяц! Все время – хочешь?
– Не заговаривай мне зубы. Ты вообще-то напоминаешь мне ворону из басни Крылова… Может, тебе ломоть сыру вынести?
– Да пошла ты! – Сазончик махнул рукой и отвернулся.
Тем временем по небу плыли маленькие серые тучки, собираясь в одну большую и черную над головой Сазончика, и он не на шутку встревожился: «Сейчас саданет так, что живого места на тебе не останется. А она, видите ли, почитывает себе. Ну и характер!» Сазончик не выдержал, крикнул:
– Мымра-а!..
Жена не отозвалась, только взглянула на него равнодушно, запрокинула голову вверх, а потом сразу же заторопилась – сложив книгу, встала, подхватила табурет – и была такова.
– Пропал! – крикнул вслед Сазончик. – Как есть пропал!..
И тут его внутренний голос сказал: «А ты признайся. Твой или не твой ребенок, а скажи – твой, и все дела. Разве трудно? Скажи – и ты будешь на земле, на своих, хоть и больных, ногах. Что за проблема сказать? Смотришь, и жене легче станет… Угодишь ей… А если откровенно, Сазончик… Если, положа руку на сердце, твоя работа – сынок у соседки по даче? Твоя, твоя!.. Мне не возражай, я же знаю, я все вижу, разлюбезный мой. Не отвертишься. Мне можешь и не признаваться. А жене – скажи. Что тут страшного? Ты же нигде ничего не украл, ты же доброе дело сделал… Осчастливил женщину – это первое, и дал жизнь человеку – это, брат, второе… Тебя расцеловать надо, а ты на дереве сидишь, страдаешь… Кричи, кричи жене: да я это, я!.. Ты же счастливый человек, Сазончик!.. Еще какой счастливый!.. Просто ты про это сам не знаешь…»
Поднялся ветер, расшатал грушу, и Сазончик мертвой хваткой вцепился в её ствол. Потом сыпанул словно из ведра дождь. Мужчина вдруг почувствовал, что больше так не выдержит – вот-вот упадет на землю, брякнется так, что останется от него одно мокрое место. Все же, прислушавшись к внутреннему голосу, Сазончик крикнул в ту сторону, где исчезла жена:
– Моя!.. Моя работа!.. Моя!.. Ты слышишь, Маруся?.. Моя работа!..
И тут он увидел, как сынишка соседки приставил лестницу к груше – и как только дотащил, совсем же мал, – и, задрав вверх голову, предварительно оглядевшись по сторонам, радостно скомандовал:
– Слезайте, дядя!..
Сазончик и сам не помнил, как очутился на земле. Ноги сильно затекли, и он не сразу сделал шаг, второй. Но ему хватило расстояния, чтобы прижать к себе мальца, погладить его мокрую голову.
– Спасибо, сынок… Большой расти…
И только когда он повернулся в сторону своего дома, увидел жену, которая стояла под дождем и отрешенно смотрела на них обоих.
Улица Бабушкина