Да, все молчали. Роману казалось, что Сима и в самом деле скажет сейчас что-нибудь отчаянное. И вдруг Стогов, желая, вероятно, в угоду Симе начать легкий застольный разговор, спросил:
— Что-то вы, Роман Андреевич, молчаливым стали? Уж не влюбились ли?
Боев замер. Сима беспечно рассмеялась.
— Угадал? — допытывался Стогов, кладя руку на плечо Романа.
— Угадали! — Роман хотел сказать это шутливо и даже попытался посмеяться при этом, но не сумел. Ему показалось, что его ответ прозвучал, как признание в тяжком преступлении.
Стогов снял руку с плеча. Сима, продолжая смеяться, проговорила с веселым недоумением:
— Да. И, представь себе, в меня.
— Вот как? Ничего в этом удивительного нет!
— Почему? — спросила Сима.
Как бы подчеркивая светскую легкость разговора за чайным столом, Стогов галантно объяснил:
— Посмотри в зеркало.
— Фу! — Сима постучала розовой ладонью по скатерти. — Лучше уж я буду терпеть технические разговоры, чем такие тяжеловесные комплименты.
— Тебе все надоело, что я говорю. Может быть, я слегка поднадоел тебе, наверное, это удел всех занятых работой мужей. Впрочем, не знаю…
Негромкий его глуховатый голос раздавался в столовой, освещенной мягким светом лампы. Человек с таким тусклым голосом и с наружностью подвижника, чем он мог покорить и даже поработить такую красивую и очень неробкую женщину? Чем? Конечно уж не воспеванием силы и мощи техники. Тогда чем?
На работе все понятно: там власть его не ограничена. Даже люди, не подчиненные ему, выполняют его волю, его одержимость покоряет.
А чем он покорил Симу? Или она его? И кто кого поработил? Заметив его спрашивающий взгляд, Сима чуть заметно пожала плечами и совсем откровенно зевнула:
— Простите. Но я вижу, отчаянного разговора не получается. Не буду вам мешать. — И скрылась в спальне, не прибавив больше ни слова.
После ее ухода в столовой наступила тишина. В спальне слегка скрипнули пружины матраца, и снова тишина.
Зотов деликатно отодвинул стакан.
— Так что благодарю за угощение и за просвещение.
Он встал. Поднялся и Боев. Стали прощаться с хозяином. Так, прощаясь, вышли на крыльцо. И тут еще постояли под теплым апрельским небом.
— Как дела в колхозе? — спросил Стогов.
— В колхозе? — Зотов помолчал: видно, не очень-то хороши были дела. Помолчал, а потом начал говорить как будто бы совсем о другом: — Как плотничать начал, так все и думал-мечтал построить водяную мельницу на всю округу. Сколько бумаг извел на чертежи. А работа все подвертывалась мелкая. Построишь, бывало, тарахтелку, пока строишь, каждую планку, как дитя, ласкаешь, определяешь к месту. Потом хозяину сдаешь мельничешку и боишься: не обидел бы. А он ходит кругом да работу хает: «Тут нехорошо, да тут плохо». Цену сбивает. Ты его и Христом-богом, и матом, извините за слово, и так, и эдак, да разве прошибешь. Какая уж тут гордость? Слезы! Вот только сейчас я узнал, какая гордость бывает. Такую красоту поставили! А они из колхоза приходят: «Вальки, коровьи кормушки». Лучше бы уж по шее наклали при всех, не так обидно…
Он говорил то медленно и степенно, то быстро и даже сердито и все рубил воздух широкой, как топор, ладонью.
— Вот все мое обстоятельство. Настала у нас гордость общая. Придет Андрон Колесников — он котлован рыл — и скажет: «Вот я строил». Вот Василий Шамин, Иван Макаров придут, посмотрят, как их ледоломы хорошо стоят. Придет другой, третий — и у всех гордость за свое сделанное. А Илья Иванович — хороший он хозяин, не могу я на него зла таить, а тут он меня обидел. Ведь он меня на общем собрании исключал, как разлагателя колхозного труда. Так ведь я же для всех колхозов стараюсь!..
В теплом сыроватом воздухе весенней ночи голоса звучали приглушенно и как-то задушевно. Как будто разговаривали люди, довольные всем на свете и у которых светло на душе.
И звенящий шум воды в отводном канале, и мирный свет керосиновых фонарей, льющих живое, дрожащее золото в черную воду, вносили в общее настроение свою умиротворяющую лепту.
Воцарилось молчание в тишине апрельской ночи — самая подходящая минута для того, чтобы попрощаться и разойтись по домам.
Стогов, пренебрегая обязанностями хозяина, первый воспользовался этой минутой.
— Однако уже пора, — сказал он, пожимая руку Зотову. — А ты, Фома Лукич, в общем, правильно поступил.
Протянул руку Боеву. Роман сунул свою ладонь решительно и жертвенно, как в печь, и сейчас же выхватил ее и торопливо, словно желая охладить, погрузил в жесткие ладони Зотова.
— Нет. Я считаю, неправильно! — торопливо выкрикнул он при этом. — Человека обидели, а он и лапки кверху…
— А что сделаешь? — спросил Зотов с такой снисходительной ласковостью, словно Роман по своему малолетству сказал явную несуразицу.
— Лапки кверху! — воскликнул Стогов. — Ну, совсем не то вы сказали. Человек встал на ноги, нашел дело, к которому стремился, всю жизнь, и настоял на своем.
Боев был рад, что в темноте не видно, как вспыхнуло его лицо.
— Обидели все-таки человека, выгнали, — пробормотал он.
— Не в чужую страну выгнали.
— Все равно. Надо отстаивать свою честь.
— Ничего этого не надо. Делать свое дело как можно лучше — вот что надо для защиты чести.
— Нет, не только свое. Общее. Нет у нас своих дел, я это вам давно хотел сказать, еще в первый вечер, как только приехал. Вы простите, что я так с вами. Но как вы-то так можете? Ведь не святой же вы в самом деле!
— Господи! — Стогов похлопал Боева по плечу. — Или это от чаю у вас такие слова отчаянные?..
Это замечание без намека на иронию и рука, крепко пожимающая плечо, помогли Боеву справиться с волнением. Он даже засмеялся:
— А надо бы выпить чего-нибудь, кроме чаю.
— Не надо. Святые, к которым вы меня сгоряча причислили, вина не пьют. Так лучше.
— Я для вас на все готов! — совсем уж по-мальчишески выкрикнул Боев.
— Спасибо. Тем более что сам для себя я ничего не сделаю. Я просто ничего не уступлю.
Письмо от Али! Вручая его, Сима и глазом не моргнула.
— Вот вам: цветы запоздалые.
Был обеденный перерыв, и в конторе стояла тишина. Сима удобно устроилась у секретарского столика, неподалеку от двери, за которой в своем кабинете сидел начальник Уреньстроя. Присев на подоконник, Боев прочел письмо.
Совсем немного, как не о самом главном, Аля написала о себе: жива, здорова, много работает. О занятиях сообщалось так много и так подробно, что Боев еле добрался до конца, ожидая, когда же она наконец освободится и обратит на него свое внимание. Наконец-то! Вот оно, самое главное. Нет, о любви ни слова. О приезде — да. Как только немного развяжется с делами, она приедет к нему, и если сможет, то на все праздничные дни. Если, конечно, он хочет этого. Это сказано так спокойно и уверенно, как могла бы сказать только жена.
Если он хочет? Боев так долго ждал этого вопроса и так устал ждать, что не испытал ничего: ни радости, ни печали. Только растерянность.
Заметив это, Сима, не очень искусно разыграв равнодушие, спросила:
— Не секрет, что там?
— Секрет. — Боев сунул письмо в карман.
— Я ведь имею немножко права на твои секреты.
— Да. Хочет приехать. Собирается.
— А ты растерялся. Милый мой.
— Нет, я не растерялся.
— Тогда ты должен написать ей все, как есть.
— Она хочет приехать на праздник. А сегодня уже двадцать девятое. Завтра приедет.
— Тогда ты сам должен решить, что сказать ей. А я тебя люблю одного. Ты это помни. — Не дождавшись ответа, Сима поднялась. — Ну и ладно. Я ведь битая. Я не растеряюсь.
И вышла из конторы, оставив его в одиночестве разгадывать еще одну загадку: битая. Что это значит? Черт его знает. Сколько в мире неразрешенных вопросов. Почему не все просто и ясно?
Он не знал, что еще одна загадка, или, вернее, потрясение, ждет его в кабинете начальника Уреньстроя, куда он направлялся.