— Я, учти, воробей стреляный и все помню, что говорю, когда и кто при сем присутствует. А ты еще молодой, тебе жить. Ты вот в силу войдешь, поостынешь, ума накопишь и все сам поймешь. А пока одно запомни: что бы, кто тебе ни говорил, все это пустой звук. Слова к делу не подошьешь. Если, конечно, без свидетелей. Да и свидетели тоже разные бывают.
— Да, свидетелей тогда не было, — с трудом проговорил Роман.
— Вот так-то. Не было свидетелей зримых. А ты себе заведи свидетеля незримого.
— Какого еще незримого?
— А вот какого. — Пыжов подскочил к столу, клацнул замками портфеля, и в его руках Роман увидел уже знакомую по первой встрече толстую ученическую тетрадь. Поплевав на тупые пальцы, Пыжов полистал тетрадь. — Вот, гляди, что тут записано про тебя. Сначала, для формы, фамилия, год рождения и прочие данные. А вот и запись того разговора: «Желая испытать Боева, задал вопрос: можно ли к маю начать заполнение водоема? На что получил ответ: „Нет, нельзя, поскольку…“»
У Пыжова был такой торжествующий и вдохновенный вид, как будто он зачитывал не возможный донос, а победный рапорт. Это было противно. Роман бессильно отмахнулся:
— Хватит.
Подумав, что Боев сражен его предусмотрительностью, Пыжов спрятал тетрадь и, поглаживая засалившийся брезентовый бок портфеля, продолжал:
— Тут все записано, про всех. Никто не обижен. Так что вашему Стогову теперь крышка. Тут все и еще кое-что про него есть.
У Романа кружилась голова. Хорошо бы сейчас прилечь и закрыть глаза. Но Пыжов все наскакивал по-воробьиному и напрашивался на драку. Сил у Романа хватило только на то, чтобы сказать:
— Нет. Этого не будет.
— Будет, — торжественно пообещал Пыжов. — Стогову все сполна всыпят, за самовольство. Умнее всех захотел быть. И тебе всыплем, и Крутилину. Победители. За такие победы из партии выгонять надо. Как дезорганизаторов. Ты вот мне все планы поломал своим героическим поступком. — Пыжов задумался. — А может быть, и не поломал. Тут главное, как повернуть. Может, и героизм, а может, и дурость, анархизм. Это хорошо, что ты не погиб, что я тебя спас: с мертвого не спросишь. А с живого вполне возможно шкуру спустить, даже при наличии самоотверженного поступка.
— Откуда вы все знаете, если вас там не было?
— Знаю. Весь район знает.
— Плотина цела?
— Цела. Устояла. Ты ее спас, понял, ты. Ценой жизни. Это тебя Стогов послал заслоны открывать?
— Как же он мог послать? Он же на другом берегу был.
— Ага. Значит, у вас такой уговор состоялся.
— Какой уговор?
— Не крути, Боев. Это он тебя туда толкнул.
— Да ему-то зачем?
— Ему? — Пыжов строго прикрикнул: — Не крути, Боев. Все знают, что ты с его женой…
Роман вспыхнул. Все знают? Откуда? Кто рассказал?
— Ну, вот видишь. Это он тебе отомстить хотел. За жену.
Воробей явно чувствовал себя орлом и рвался в драку.
Из последних сил Роман сжал кулаки. Неужели и теперь Стогов отойдет в сторонку? Ну, нет. Нет!
— Едем! — Роман поднялся, все завертелось и поплыло, как будто весь мир мгновенно превратился в кипящую черную пучину. А может быть, и в самом деле — пучинка?
И как из пучины послышался голос Пыжова:
— Поехали…
— Как это у тебя получилось с этой бабкой?
— С какой бабкой?
— О, господи! — Аля презрительно сощурила глаза. — Ты отлично знаешь, о ком я говорю.
Конечно, Роман отлично знал это, и он давно уже готовился к разговору. Больше того, он твердо решил сразу же все рассказать Але. Сразу же, потому что чем дольше тянешь, тем труднее сказать правду. Он только не знал, с чего начать и как сказать о своем поступке, который он готов был считать преступлением. Во всяком случае, на снисхождение он не рассчитывал.
А пока он мучительно готовился к тяжелому разговору, Аля сама его спросила, и так спросила, будто разговор зашел о чем-то совсем обыденном, о каком-то пустяковом поступке. Он растерялся от неожиданности, покраснел и задал никчемный вопрос:
— Кто тебе рассказал?
Аля рассмеялась и легко, даже с оттенком какой-то игривости, начала уточнять:
— А мне ничего не надо рассказывать. Все сама вижу. Вон у тебя даже шея покраснела. Она, знаешь, ничего. Даже красивенькая. Я уверена, что она тебя соблазнила. Или ты ее? Как там у вас получилось?
— Не надо так, — попросил Роман.
— А как надо, миленький, научи?
— Смеяться не надо.
— Слезы еще впереди, — пообещала Аля. — Нет, не бойся, не сейчас. Наплачусь в будущем я с тобой. Ты, оказывается, слабоват…
Тут она употребила сравнение, к которому привыкла, должно быть имея дело с животноводством, так у нее это получилось легко и откровенно. Но такое грубое сравнение Роман считал неприменимым к человеку, пусть даже очень провинившемуся. Она ничего не заметила и продолжала;
— Нет, я не очень-то обвиняю. Молодая, здоровая. Ей надо много. А муж попался неудачный. Вот она на тебя и кинулась, а ты уж и растаял. Так, что ли, милый?
— Нет! — Роману показалось, будто у него под ногами все еще кипит черная вода и он никак не может из нее выбраться. — Нет. Не так. Мы оба. Понимаешь, оба. А перед тобой я один виноват.
Вот так и сказал. Теперь все встало на свои места, и пора принимать решение. И он знал, каким оно будет. Ведь перед ним была Аля — его любовь, его тоска. Ей принадлежит последнее слово. А его дело — подчиниться этому слову. Вот она сейчас встанет и уйдет, и это будет именно то, что надо. Он понесет наказание и приложит все силы, чтобы заслужить прощение. И он заслужит его.
И Аля встала, но никуда не ушла. Она приблизилась к Роману и, встав за спиной, обняла его плечи и прижалась щекой к его волосам. Опять не то, что он ожидал. А что она сейчас скажет? Роман насторожился. Раздался ее тихий остренький смешок:
— Ох, Роман. Совсем ты еще ребенок, и рассуждения у тебя ребячьи, хотя ты вполне взрослый мужик. Но я все понимаю и не очень тебя виню. Такая кому хочешь мозги затуманит…
Роман все еще думал, что сейчас она уйдет, и ждал этого, чтобы остаться одному. А она не уходила, и это раздражало его. Ведь уже все сказано, и ничего не надо ни обдумывать, ни придумывать. Все яснее ясного. Просто хорошо бы сейчас посидеть в одиночестве, ни на кого не смотреть, и чтобы на тебя не смотрели. Хоть бы она догадалась убрать свои руки с плеч. Нет, не догадалась, и это только усилило его раздражение, а она, ничего не замечая, снова тихонько посмеялась.
— Знаешь что, Роман, раз нам пришлось с этого начать, давай рассказывай все.
— Не надо сейчас этого. Я прошу — не надо…
Но Аля очень ласково и очень непреклонно сказала:
— Надо, надо, и сразу все. Я ведь и так узнаю, и без твоих признаний. Сколько у тебя таких еще было?
— Никого у меня не было.
Она подняла голову. Не поверила.
— Совсем никого? Ну да…
— Совсем.
— Она первая. Сорвала, значит, цветок.
Чему она смеется? Роман повел плечами, но Аля еще крепче вцепилась в них. Тогда он раздраженно вскрикнул:
— Я сказал: виноват я один.
— Выгораживаешь? А зачем?
— Да, зачем это я?..
— Зачем?.. — Подумала, хихикнула и, словно поддразнивая, проговорила: — А может быть, ты в эту… влюблен. — И снова хихикнула.
Чувствуя, как его мутит и как кружится голова, Роман подумал, что разговор этот, раздражающий, недостойный, так на него подействовал, и, желая немедленно прекратить его, он жарким ртом выдохнул:
— Может быть. Да, может быть…
До чего же все в мире непрочно, зыбко, как тогда на мостках среди ревущей зеленой воды. И не за что ухватиться. И что-то давит на плечи. Значит, она еще не ушла, Аля. Зачем она здесь, если он не любит ее и хочет только одного — чтобы она ушла. Какие у нее тяжелые руки. Наконец-то она догадалась убрать их с плеч. И вот ее голос откуда-то издали:
— А ты знаешь, ведь она — кулацкая дочка?
Бредовый голос. Бредовое утверждение.
— Отца ее выселили, выслали на север. И ей бы туда дорога, да она сбежала и вот укрылась за широкой спиной, за хорошей фамилией. Теперь, конечно, ее не возьмешь, теперь она инженерша, начальница. Теперь на все она плюет. А сколько Стогов через нее натерпелся. Да и еще натерпится. Дрянь она, вот кто…