— Удивительно хорошо у тебя выходит, — говорит Володя, разглядывая вырезанные на дуде узоры, — волшебная свирель! А песню споешь мне сегодня?
Пастушонок садится по-восточному, поджав под себя босые ноги. Его скуластое бронзово-смуглое лицо становится строже и старше. Некоторое время он сидит молча, неподвижно, похожий на какого-то азиатского божка.
Песня начинается с длинной, гортанно звучащей ноты. Бахавий тянет ее, не разжимая губ, покачиваясь, крепко сжав темные веки. Володя смотрит на него не отрываясь. Что-то древнее-древнее слышится в этом тягучем мотиве, и перед глазами возникает желтая ковыльная степь, приземистые курганы, всадники на низкорослых татарских лошадках…
Потом в мелодию начинают вплетаться глухо звенящие слова; кажется, кто-то пересыпает в руках старые, истершиеся монеты. Слова непонятны Володе, но так слышна в них чья-то жалоба, чья-то печаль…
Песня допета. Бахавий открывает глаза; они уже опять веселые. Сейчас Володий начнет выспрашивать, выпытывать, что означает каждое слово в песне, будет терпеливо прикладывать их одно к другому, а для пастушонка это нелегкое дело. Он умеет говорить по-русски, а думает и поет по-татарски; не всегда приходит в голову нужное русское слово…
— Постой-ка, постой-ка! — говорит Володя. — «Сары» — это желтые, а что такое «Сапсары»? — он крепко трет ладонью крутой лоб. — Ага, понял! «Сапсары» — это «очень желтые»!.. Посмотрим, что у нас с тобою вышло…
Так, одно за другим, раскрываются слова, и вот уже вся песня лежит, как на ладони. В ней рассказывается, как жил в деревне мальчик, кечкенэ, был подпаском, а когда подрос — стал работать батраком у бая.
Подошел срок, забрили его в солдаты. У царя Николая долгая служба — чуть ли не вся жизнь пройдет. И разве обходится без войны хоть одно царствование? И никто не знает — ни солдат, ни его близкие — увидятся они снова когда-нибудь…
Володя задумывается. Не о себе ли пел пастушонок Бахавий, не о своей ли недальней судьбе? А тот захлопал в ладоши, завертелся на месте, завел другую песню — веселую, озорную.
Замесила хозяйка камыр, хотела печь беляши. Вышла ненадолго на огород, а когда вернулась — пропал горшок с тестом, нигде не найти. Шайтан схватил, что ли? Уже собралась слезы лить, а тут заходит сосед и смеется. Оказывается, это он пошутил. Заглянул в избу — никого нету. Взял и спрятал горшок.
Хорошо, когда все кончается хорошо, хорошо, когда плохое только шутка…
— Стадо-то чего пригнал этакую рань? — слышится вдруг сердитый возглас. Голос какой-то ржавый, скрипучий, точно подымается полное ведро колодезным журавлем.
К мальчикам, сидящим под ивою, тяжело переставляя ноги, приближается очень худой и очень высокий человек в болтающемся балахоне из деревенского рядна. На голове у него самодельная войлочная шляпа грибом, сбоку, на широкой лямке, — холщовая сума́.
Бахавий подпрыгивает. Володя, приподнявшись, говорит вежливо:
— Здравствуйте, дядя Антон!
Медленно, точно складываясь по частям, пастух садится на пригорке.
— Чего стадо пригнал, спрашиваю? Вон еще сколько до полудня! Время не знаешь?
— Дядя Антон, — примирительно говорит Володя, — откуда Бахавию знать время? У него же часов нет!
— Эко заминка вышла! — скрипит пастух. — Отмерил четверо лаптей и узнал!
— Как это — четверо лаптей? Объясните, дядя Антон?
— По-вашему, по-городскому — ступня, а по-нашему, по-простецки — лапоть. Надобно узнать тебе время — становись под солнышко и меряй тень! Ежели пала она четверо лаптей длины — это, считай по нынешнему месяцу, и есть полдень… Учил я его, а все не возьмет в толк.
— А вы знаете, дядя Антон, ведь пастухи были самыми первыми астрономами на земле! — оживленно сообщает Володя. — Они еще тысячи лет назад придумали такой инструмент, чтобы измерять время по солнечной тени. Обыкновенная палочка. Называлась она гномон!
Бахавий сидит в сторонке. Черные глазки поблескивают, губы шевелятся, повторяя незнакомое, звучное слово: «Гномон, гномон…»
Слушает и дядя Антон, положив руки на высоко поднятые острые колени.
— Это верно, — выдавливает он натужно. — Пасти стадо — это есть дело мирное, угодное богу… без греха, без обиды… И ведется оно от сотворения мира… — Он замолкает, повеся голову. Лицо его, бурое от загара, от ветра, от непогод, кажется измученным, красные веки закрываются сами собой.