Я уже говорил, что в 1980 г. мое смещение с должности председателя ученого совета Института вулканологии, созданного мною же в Катании двадцать лет назад, в немалой степени было связано с тем, что я вслух назвал виновников трагедии, разыгравшейся за год перед тем на Этне. Тогда я выступал в качестве частного лица и имел право говорить все, что мне угодно. Из-за таких высказываний у меня, правда, частенько бывали неприятности, но и удовлетворение при этом я получал немалое. Теперь же на мне была, фигурально выражаясь, форменная фуражка государственного чиновника, и высказываться мне надлежало сдержаннее. Такое ограничение мне было вовсе не по вкусу, тем более что мой друг Рено внимательно следил за тем, что и как я говорю.
Здесь было несколько журналистов из Катании, Милана и Рима, знавших меня уже много лет. Памятуя о нелицеприятной критике, с которой я выступал в 1970 г. по поводу аферы в Пуцуоли, а в 1979-1980 гг. здесь, на Этне, они тут же начали задавать мне вопросы в полемической форме, призванной, как считают в их среде, привлечь внимание читателей. Представляю себе их удивление и разочарование, когда я заявил что не успел составить личного мнения, так как еще ничего или почти ничего не видел, и что мне в первую очередь следует добраться до места происшествия. В то же время, продолжал я, учитывая картину, которую мы наблюдали сверху, с борта самолета, а также принимая во внимание свидетельства очевидцев, можно определенно сказать, что никакой опасности для жизни людей в настоящий момент не существует и что в ближайшие недели селениям, расположенным в направлении наибольшего уклона, то есть Николози и Бельпассо, также ничто не грозит. Выполнив таким образом свою непременную обязанность и ответив на вопросы корреспондентов, мы отправились смотреть, что же происходит на самом деле.
Фронт потока застыл или по крайней мере казался застывшим на высоте 1850 м, чуть ниже того места, где была Каза-Кантоньера. Лавы перекрыли шоссе на участке в полкилометра и из гущи потока высотой в два человеческих роста доносился тот особый, не поддающийся описанию запах, который я забываю сразу, как только уезжаю отсюда, но который мгновенно погружает меня в привычно враждебную атмосферу, стоит мне вернуться в эти края. Это смесь угарного газа угольных печей моего детства, органических дистиллятов, серы и еще чего-то, что я часто ощущаю но совершенно не могу ни определить, ни описать. Да и как описать запах? Разве что сравнить его с каким-нибудь другим, более знакомым, но так же мало поддающимся описанию. Короче, это "что-то" я даже на знаю, органическое ли оно вещество или неорганическое пахнет так, как не пахнет ничто в мире.
Этот достаточно неприятный, навязчивый запах - аромат мест, где я чувствую себя как дома, аромат вулканического извержения. Как дома, потому что здесь я испытываю сложное и противоречивое чувство удовлетворения, к которому примешиваются и еле уловимое беспокойство, и какой-то неотвязный рефлекс отступить, бежать перед лицом грозящей опасности, и неизбежная усталость, всегда сопровождающая исследование вулканической деятельности. Как дома, потому что вслед за обонянием начинает работать слух и ухо улавливает шорох легчайших, переполненных пузырьками кусочков шлака и камешков струйками стекающих время от времени с крутого откоса лавового потока.
Чувствовать себя как дома в безусловно тревожной обстановке? Многим это покажется ненормальным, противоестественным. Да так оно наверно, и есть, если считать, что только ненормальным людям свойственно играть с огнем, рисковать, подвергать себя испытаниям, предпочитать отдыху напряжение всех сил и комфорту неудобства. Туристам, альпинистам, морякам, спелеологам и, конечно, спортсменам знакомо такое немного странное удовлетворение, без которого ни горы, ни море, ни подземный мир, ни стадион не притягивали бы к себе так сильно.
Это наслаждение, но не в первой а во второй степени, наслаждение, полученное так или иначе через страдание. Здесь можно вспомнить чудака, который колотил себя молотком по голове с единственной целью: насладиться теми редкими мгновениями, когда он ухитрялся не попасть. Но, сдается мне тем вулканологам, которым такое наслаждение неведомо, и уж тем более которым оно отвратительно, ни за что не проникнуть в тайну эруптивного феномена. Ведь чтобы познать явление надо приблизиться к нему вплотную. А оно дается только тем кого такие вещи не только не пугают, но, напротив, привлекают, и вот эти-то люди и становятся настоящими специалистами.
И еще одно удовольствие испытал я, в который раз за свою жизнь поднимаясь по некрутым склонам Этны. Справа от меня текла огненная река, слева тянулись снеговые поля - странный вулканический мир, где соседствуют жар и стужа! Опускались сумерки, и в них ярче светились ручейки раскаленной лавы, продолжавшие струиться сверху, хотя фронт уже погас.
Сумерки, и предрассветные и вечерние, самое лучшее время, чтобы смотреть на извержение. Именно в сумерках яснее всего видишь тончайшие оттенки цветов, без труда отличаешь червонное золото кипящей лавы от пурпурного или гранатового цвета угасающих, готовых застыть языков, улавливаешь все краски сразу - розовую, ярко-фиолетовую, лиловую, алую, среди которых вдруг пробиваются голубоватые или желтоватые прозрачные всполохи. На ярком солнце цвета теряются. В темноте они ослепляют, а все, что вокруг, тонет во мраке. В сумерках же ясно виден весь пейзаж от темных скал на переднем плане, вздутых жгутов на поверхности застывающего базальта, бликов огненной лавы на камне и до вершин, громоздящихся друг за другом на горизонте под лазурным небосводом.
Навстречу нам шел, спускаясь от кратеров, директор Катанийского международного института вулканологии Лилло Виллари. Вот кому любое восхождение нипочем! Он рассказал, что эруптивные жерла открылись вдоль трещины, пролегшей с севера на юг на высоте от 2500 до 2250 м, причем эта трещина прошла недалеко от инклинометра - прибора, который он сам, Виллари, установил здесь несколько лет назад для измерения вариаций уклона, то есть увеличения и уменьшения крутизны склона вулкана под действием перемещений подземной магмы. Прибор отметил, что перед извержением почва здесь вздулась, а сразу после начала она опала: инфляция была вызвана приливом расплавленных масс из глубин, а дефляция - их выходом на поверхность. На меня произвела большое впечатление безукоризненная научная честность Виллари: он прямо сказал, что следы инфляции, говорящие о предстоящем извержении, он обнаружил задним числом, проверяя показания прибора уже после дефляции и начала эруптивных явлений, и отнюдь не приписывал себе предсказание начала извержения в отличие от шарлатанов, приписывавших себе подобную заслугу якобы на основании наблюдений за температурами. Великолепный образец научной честности.
Лавы продвигались с немалой скоростью - около метра в секунду, но при этом на удивление спокойно, без малейшего взрыва или бурных выходов газов. Изредка от головной части трещины доносилось легкое всхрапывание да кое-где вырастали малюсенькие холмики-конусы высотой в метр, два или три. Опять мы столкнулись с парадоксальным изливанием лавы практически без выхода магматических газов. В действительности газы, конечно, выходили, но в чрезвычайно малом количестве не более 100-200 м3/с, в то время как при данной мощности лавового потока должны были бы прорываться тысячи кубометров. Так было, в частности, у Пунта-Лючии, где основной выход газов шел из северо-восточной бокки, 500 м выше и 1,5 км дальше, а второстепенные газовые выходы образовали, как и здесь, отдельные горнитосы в верхней части эруптивной трещины. Однако тут в отличие от Пунта-Лючии в вершинных кратерах ничего особенного не происходило, по крайней мере снизу не было видно.