Посыльный почтительно вручил премьер-министру записку. Милли Фридмэн сообщала: «Совместная сессия конгресса в полном сборе, и президент вошел в Капитолий. На Пенсильвания-авеню его задержала ликующая толпа, но выступление он начнет вовремя».
Задержала ликующая толпа. Джеймс Хауден ощутил острый укол зависти. Позиции президента были твердыми и продолжали упрочиваться, его собственные начинали шататься.
И все же…
Никакое дело нельзя считать проигранным до самого последнего мгновения. Если ему суждено уйти, он будет бороться до самого конца. Шесть министров кабинета — это еще не вся страна, и он обратится прямо к народу, как поступал и прежде. Возможно, в конце концов он еще может выжить и победить. Хаудена охватило чувство собственной силы и уверенности.
До четырех осталось десять секунд. Палата общин замерла в напряженном ожидании.
Здесь порой властвовали банальности: скука и вялость, посредственность и заурядность, сведение мелких счетов. Но в случае необходимости палата могла подняться и до осознания важности момента. Вот как сейчас. Это был момент, который останется в истории — сколько бы лет ей ни было отпущено.
«В каком-то смысле, — подумал Хауден, — мы есть отражение самой жизни: со всеми нашими слабостями и мелочностью, но все же за всем этим всегда остаются высоты, которых может достичь человек. Свобода в любом проявлении и любыми средствами — одна из таких высот. И если для того, чтобы обрести большее, приходится отказываться от малого, подобная жертва целиком и полностью оправданна. Я сделаю все, на что способен, чтобы найти нужные слова и указать им путь».
Куранты Бурдон-белл на Пис-тауэр начали величественно отбивать четыре часа.
Спикер объявил:
— Премьер-министр.
Не зная, что ему уготовило будущее, Хауден поднялся, готовясь обратиться к палате общин.