— А про страну вы забыли? — воскликнул Коустон. — Сможете ли вы убедить страну?
— Да, — ответил Хауден. — Полагаю, нам это удастся.
И он стал объяснять им, почему он так считает; рассказал о выработанных им подходах: об ожидаемой оппозиции, о необходимости всемерно и энергично бороться за победу на выборах. Обсуждение продолжалось. Прошел час, два, два с половиной. Им принесли кофе, но дискуссия, за исключением короткого момента, не прерывалась. Бумажные салфетки на подносе с кофейными чашками были украшены изображением венков из ветвей остролиста,[19] заметил Хауден. Ему это показалось странным напоминанием о том, что через несколько часов наступит Рождество. День рождения Христово. «То, чему он учил нас, — подумал Хауден, — так просто; любовь есть единственное достойное чувство — разумное и логичное учение, вне зависимости от того, веришь ли ты в Христа, сына Божьего, или в Иисуса, святого, но смертного человека. Но такое животное, как человек, никогда не верило в любовь — в чистую любовь — и никогда не поверит. Человек извратил слово Христово предрассудками и предубеждениями, а его церкви это учение затуманили и запутали. И вот мы сейчас, в Сочельник, занимаемся здесь такими делами».
Стюарт Коустон уже в десятый раз принялся набивать трубку. У Перро кончились сигары, и он курил сигареты Дугласа Мартенинга. Артур Лексингтон, который так же, как и премьер-министр, был некурящим, на некоторое время открыл было окно, но из-за сквозняка вскоре вновь захлопнул его. Клубы дыма спустились над овальным столом, и, подобно дыму, над ним повисло ощущение нереальности. То, что здесь происходило, казалось невозможным, не могло быть правдой. И все же, чувствовал Джеймс Хауден, реальность медленно входила в сознание присутствовавших, ими постепенно овладевала убежденность — точно так же, как она овладела им самим.
Лексингтон был с ним; для министра иностранных дел все произнесенное здесь было не внове. Коустон колебался. Адриан Несбитсон большей частью хранил молчание, но старик не в счет. Дуглас Мартенинг поначалу казался потрясенным, но в конце концов он государственный служащий и будет делать то, что ему скажут.
Оставался Люсьен Перро — оппозиция с его стороны ожидалась, но пока никак не проявилась. Председатель Тайного совета сказал:
— Возникнут некоторые конституционные проблемы, премьер-министр. — В его голосе звучали нотки неодобрения, но вполне умеренного, словно он возражал против каких-то процедурных нарушений.
— Тогда мы их уладим, — решительно заявил Хауден. — Я лично не могу предложить смириться с уничтожением только потому, что пути спасения закрыты сводом законов.
— Квебек, — произнес Коустон. — Квебек нам не дастся.
Вот и наступил этот момент. Джеймс Хауден тихо проговорил:
— Признаюсь, я тоже об этом подумал.
Медленно взгляды остальных обратились на Люсьена Перро — избранника, идола и представителя Французской Канады. Как и другие до него: Лорье, Ляпуент, Сен-Лоран — он один в ходе двух выборов обеспечивал правительству Хаудена поддержку Квебека. А за спиной Перро — трехсотлетняя история: Новая Франция. Шамплейн, королевское правительство Людовика XIV, британское вторжение — и ненависть французских канадцев к завоевателям. Со временем ненависть прошла, но недоверие — причем с обеих сторон — осталось. Дважды разногласия и споры вокруг двух войн в двадцатом веке, в которые была вовлечена Канада, приводили к расколу в стране. Компромиссы и сдержанность помогли спасти зыбкое единство. Но теперь…
— Мне, похоже, нет нужды говорить, — язвительно заявил Перро. — Сдается, вы, коллеги, способны читать мои мысли.
— Трудно игнорировать факты, — бросил Коустон. — Или историю.
— Историю, — тихо протянул Перро и вдруг обрушил кулак на столешницу. Стол затрясся. — А вам не доводилось слышать, что история не стоит на месте? — сердито гремел его голос. — Что в умах людей происходят перемены, что раскол не может длиться вечно? Или вы все проспали — почивали себе мирно, пока лучшие умы обретали зрелость?
Атмосфера в зале наэлектризовалась. Неожиданные слова обрушились на собравшихся подобно грому.
— Кем вы считаете нас — нас в Квебеке? — яростно вопрошал Перро. — Вечными мужиками, глупцами, невеждами! Мы что, несведущи, слепы и не замечаем происходящих в мире изменений? Нет, друзья мои, мы разумнее вас и менее одурманены прошлым. Если надо что-то сделать, мы сделаем это — пусть через боль, муки и страдания. Но муки и страдания Французской Канаде не в новинку, кстати, и реализм тоже.