У Хаудена была еще одна мысль, высказывать которую он, однако, не стал. Премьер-министр Канады в условиях союза вполне мог обрести куда большее влияние, нежели при полной независимости. Он мог бы стать связующим звеном, посредником, располагающим возможностью укреплять и расширять свою власть и могущество. И в конечном итоге, если Хаудену суждено обрести такую власть, ее можно употребить на благо своей собственной страны. Самое важное, фактически ключ к этой власти, — никогда не выпускать из рук самой последней паутинки независимости Канады.
— Мне понятна важность передислокации ракетных баз на север, — сказала Милли. — Я знаю, что вы говорили о спасении производящих продовольствие земель от осадков. Но тогда, значит, мы действительно идем к войне, так что ли?
Нужно ли признаться ей, что лично он убежден в неизбежности войны и в необходимости готовиться к ней с целью выживания? Хауден решил, что этого делать не следует. Это ведь тот самый вопрос, от которого публично ему придется всячески уклоняться, так почему же не попрактиковаться прямо сейчас?
— Мы стоим перед выбором, Милли, — объяснил он ей, тщательно обдумывая слова. — И должны сделать выбор, пока это еще имеет какой-то смысл. Кстати, зная то, что мы знаем, у нас это единственный выбор. Но есть и соблазн повременить с ним, увильнуть от решения, сложить руки в надежде, что неприятная правда как-нибудь рассосется сама собой. Нет у нас на это больше времени, — в подтверждение своих слов он энергично покачал головой.
Она осторожно спросила:
— Но ведь убедить людей будет нелегко?
На лице премьер-министра промелькнула улыбка.
— Думаю, что да. Возможно, у нас здесь, в конторе, придется попотеть и посуетиться.
— В таком случае я попытаюсь навести здесь порядок. — Она ощутила, как на нее нахлынули восхищение и любовь к этому человеку, который на ее глазах достиг столь многого, но останавливаться на этом не намеревался. Нет, это было не то прежнее чувство, сейчас оно было гораздо глубже — она хотела оградить и защитить его. С радостной гордостью она осознавала, что нужна ему.
Джеймс Хауден почти вполголоса сказал:
— У вас здесь всегда порядок, Милли. Поверьте, для меня это очень много значит. — Он поставил чашку на стол — сигнал к окончанию передышки.
Через сорок пять минут, в течение которых у премьер-министра побывали три визитера, Милли пригласила к нему в кабинет достопочтенного Харви Уоррендера.
— Прошу садиться, пожалуйста, — холодным тоном предложил Хауден.
Министр по делам гражданства и иммиграции опустил свое длинное раздавшееся туловище в кресло перед столом. Смущенно поерзав, он обратился к Хаудену нарочито дружелюбно:
— Слушай, Джим, если ты пригласил меня, чтобы сказать, что я тогда свалял дурака, позволь мне первому в этом признаться. Чертовски сожалею, что так получилось.
— Поздновато немного, к несчастью, — язвительно ответил Хауден. — К тому же, если хочешь вести себя, как городской пьянчуга, то прием у генерал-губернатора для этого не лучшее место. Полагаю, тебе известно, что на следующий же день об этой истории говорила вся Оттава.
Хауден с неодобрением отметил про себя, что костюм на его собеседнике давно бы уже не мешало погладить.
Уоррендер старательно избегал встречаться глазами с раздраженным взглядом премьер-министра. Он пренебрежительно отмахнулся:
— Да знаю я, знаю.
— Я имел бы полное право потребовать твоей отставки.
— Надеюсь, вы не станете делать этого, премьер-министр. Искренне надеюсь на это. — Харви Уоррендер подался вперед, и Хауден заметил крупные капли пота на его лысеющем темени.
«Не прозвучала ли скрытая угроза в его тоне, в самих словах? — спросил себя Хауден. — Трудно определить с полной уверенностью».
— И если позволите, добавил бы вдогонку такую мысль, — проговорил с ласковой улыбкой Уоррендер, — graviora quaedam sunt remedia periculus, что в вольном переводе из Вергилия[34] значит: «Некоторые лекарства опаснее самих болезней».