— Господин председатель, прошу вашего разрешения задать вопрос лидеру оппозиции!
Бонар Диц заколебался — он не мог отказать в такой законной просьбе, поэтому буркнул: «Пожалуйста».
— Насколько я понял, лидер оппозиции предлагает,— Хауден внезапно впал в риторику,— чтобы правительство игнорировало законы нашей страны, одобренные и утвержденные парламентом...
Со скамей оппозиции раздались выкрики: «Вопрос!», «Задавайте вопрос!», «Это речь, а не вопрос!». В ответ подняли крик его собственные сторонники: «Тихо!», «Слушайте вопрос! Чего вы боитесь?». Бонар Диц, усевшийся было на свое место, опять вскочил.
— Я подхожу к самой сути вопроса,— загремел Хауден, заглушая другие голоса.— Она заключается в следующем,— подождав, когда установится относительная тишина, премьер-министр продолжил.— Поскольку ясно, что этот несчастный молодой человек никоим образом не может быть допущен в Канаду в соответствии с нашими законами, я хочу спросить лидера оппозиции, не будет ли он возражать против того, чтобы передать дело Анри Дюваля в Организацию Объединенных Наций? В любом случае я заявляю, что правительство намерено передать это дело на рассмотрение в ООН.
Зал разразился ревом. Снова со всех сторон посыпались упреки, оскорбления, обвинения. Спикер палаты поднялся на ноги. Бонар Диц с покрасневшим лицом и сверкающими глазами выкрикнул в сторону премьер- министра:
— Это грязная уловка...
Чем она в действительности и была.
Репортеры стали поспешно покидать галерею. Заявление Хаудена было как нельзя более кстати.
Теперь Хауден легко мог представить себе, как будут выглядеть многочисленные сообщения в газетах и по радио, разнесенные на всю страну по телефонным проводам и телетайпам: «Как заявил премьер-министр сегодня в палате общин, дело Анри Дюваля, человека без родины, передается на рассмотрение в ООН». Телеграфное агентство Канады разошлет срочные телеграммы в агентства печати всего мира, застучат телетайпы; вечно спешащие редакторы газет, жаждущие нового поворота событий, поместят на первых страницах заголовок: «Премьер- министр: дело Дюваля направлено в ООН». Конечно, в отчетах будут упомянуты и запрос оппозиции, и речь Бонара Дица, но они займут второстепенное место.
Внутренне взволнованный, премьер-министр набросал Артуру Лексингтону записку в одну строчку: «Составьте письмо!» Если его потом спросят, он может со всей ответственностью заявить, что обещание направить письмо в ООН выполнено министерством иностранных дел.
Бонар Диц продолжил свою речь, но уже с меньшим апломбом: излишек пара был выпущен. Джеймс Хауден понял это, как, вероятно, и сам Диц.
Когда-то, давным-давно, премьер-министр любил и уважал Бонара Дица, несмотря на пропасть партийных разногласий, разделявшую их. В нем чувствовалась цельность характера и честная прямота в поступках, которые не могли не вызывать уважения. Однако со временем Хауден переменил к нему отношение и теперь считал, что тот не заслуживает ничего, кроме легкого презрения.
Виноват в этом отчасти был сам Диц, руководивший оппозицией слишком мягко. Он неоднократно упускал возможность наступления, когда Хауден подставлял себя под удар в одних случаях, а в других его действия (или отсутствие таковых) были малоэффективными. Задача лидера оппозиции, как считал Хауден, состояла в том, чтобы вести политическую борьбу, и по возможности вести ее жестоко и безжалостно. Политику нельзя делать в белых перчатках, и путь к власти неизбежно усеян разбитыми надеждами и поверженными честолюбиями противников.
Именно безжалостности не хватало Бонару Дицу.
Зато он обладал другими качествами: глубоким интеллектом и ученостью, аналитическими способностями и даром предвидения. Но при всех своих достоинствах он как политик не годился в подметки ему, Джеймсу Маккаллему Хаудену.
Разве можно себе представить Бонара Дица, думал Хауден, без колебаний руководящего Кабинетом министров, заправляющего парламентом, маневрирующего, притворяющегося и изворачивающегося, наносящего молниеносные удары, как только что сделал он, Хауден, с единственной целью — добиться временного преимущества в дебатах.
Или взять хотя бы Вашингтон. Разве смог бы он противостоять президенту и его страшилищу адмиралу? Разве дано ему отстоять свои позиции и вернуться домой с таким успехом, с каким вернулся Хауден? Вероятно, он вел бы себя благоразумнее, но не проявил должной твердости и уступил бы больше, чем добился.
Эта мысль напомнила Хаудену, что через десять дней ему предстоит выступить здесь, в парламенте, с заявлением о союзном договоре и его условиях. Это будет пик его славы и начало великих дел, а всякие мелочи, вроде нелегального пассажира, иммиграции и тому подобного, будут забыты и похоронены.