— Вполне может быть,— устало сказал Ричардсон.— Но хотите верьте, хотите нет, такая мысль не приходила мне в голову.
Это правда, рассудил он про себя, такую возможность он совсем не учитывал. Почему же тогда он занялся этим делом? Из личной привязанности к Джеймсу Хаудену? Только отчасти, решил он, но правильный ответ кроется где- то глубже. Возможно, в его вере, что Хауден, при всех своих недостатках, нужен сейчас стране в качестве премьер-министра, и, какие бы грехи ни отягощали его совесть, он все возвращает нации сторицею. Он не заслуживает— как и Канада — позора и бесчестья. Может быть, думал Брайен Ричардсон, то, что я делаю сейчас, можно объяснить высоким духом патриотизма или другим родственным ему чувством.
— Нет, — сказал Уоррендер. — Мой ответ — решительное и бесповоротное нет.
Итак, придется пустить в ход крайнее средство.
Наступило молчание, противники сидели молча, пристально глядя друг другу в глаза.
— Я должен сообщить вам, — проговорил управляющий делами, — что я располагаю сведениями, которые могут заставить вас переменить свое решение... сведениями, которые мне не хотелось бы использовать даже сейчас. Не измените ли вы свое решение в таком случае?
Министр иммиграции твердо заявил:
— На свете нет таких сведений, ради которых я переменил бы свое решение.
— Думаю, что есть,— возразил спокойно Ричардсон,— я знаю правду о вашем сыне.
Казалось, тишина в комнате никогда не нарушится. Наконец побледневший Гарви Уоррендер прошептал:
— Что вы знаете?
— Ради всего святого,— проговорил Ричардсон, — разве недостаточно того, что я знаю? Не вынуждайте меня говорить об этом.
Вновь шепот: «Скажите, о чем вы знаете?»
Итак, не осталось места для недосказанного, для намеков и недомолвок — суровая и трагическая правда должна родиться на свет, чтобы решить исход дела.
— Хорошо,— сказал Ричардсон тихо,— только вы пожалеете, что настояли на своем. Ваш сын Говард вовсе не был героем. Его судили военно-полевым судом за трусость в бою с врагом, за то, что он предал товарищей по оружию и погубил своего штурмана. Трибунал признал его виновным по всем этим пунктам и приговорил к расстрелу. Не дожидаясь исполнения приговора, он покончил с собой, повесившись в военной тюрьме.
Лицо Гарви Уоррендера помертвело от ужаса.
С мрачной решимостью Ричардсон продолжал:
— Да, налет на Францию был. Но ваш сын не командовал звеном, он был простым пилотом, и под его началом был один человек — штурман. И он не был добровольцем—это был его первый вылет, самый первый боевой вылет.
Губы Брайена пересохли. Он облизал их языком и с трудом продолжил:
— Звено летело боевым строем. Близ цели они подверглись нападению истребителей. Все же бомбардировщики прорвались к цели и отбомбились, некоторые из них были подбиты. Ваш сын, вопреки мольбам штурмана, нарушил строй и повернул назад, оставив своих товарищей по звену без прикрытия.
Дрожащими руками Уоррекдер поставил бокал на стол — он был не в состоянии держать его в руках.
— На обратном пути самолет поразило снарядом. Штурман был тяжело ранен, а ваш сын остался целым и невредимым. Тем не менее он отказался вести самолет дальше. Штурман, несмотря на ранения, взял управление на себя и повел самолет, хотя не был опытным пилотом.— Закрыв глаза, Ричардсон мог легко представить себе эту сцену: тесная пилотская кабина, залитая кровью штурмана, рев моторов, дыра в полу, там, куда ударил снаряд, ветер, врывающийся через нее в кабину, треск рвущихся снарядов снаружи... и страх, всепоглощающий страх... а в углу кабины маленькая жалкая фигурка пилота, съежившегося от страха.
Бедняга, подумал Ричардсон, бедный заблудший ребенок. Ты сломался, не выдержав первого сражения, вот и все. Ты преступил черту, которую многие из нас легко могли бы преступить, но удержались. Ты сделал то, что многие, видит Бог, хотели бы сделать на этой войне. Кто мы такие, чтобы осуждать тебя теперь, бедняга?
Слезы текли по лицу Уоррендера. Поднявшись, он убито сказал:
— Я ничего не хочу больше слышать...
Ричардсон замолчал. Он мало что мог еще добавить: аварийная посадка в Англии — все, что штурман мог сделать. Их вытащили из-под обломков: Говарда Уоррендера — живым, штурмана — умирающим... Впоследствии врачи утверждали, что он мог бы выжить, если бы не большая потеря крови из-за усилий при управлении самолетом... Военно-полевой суд и приговор: виновен. Самоубийство... и, наконец, скрытые рапорты и досье, упрятанное в архивах.