Но Гарви Уоррендер знал, знал обо всем, когда выдумывал нелепую и лживую легенду о героической смерти своего сына.
— Что вы хотите? — спросил он судорожно.— Что вам нужно от меня?
Ричардсон ответил ровным голосом:
— Письменное соглашение между вами и шефом.
— А если я его не отдам? — Уоррендер сделал последнюю попытку взбунтоваться.
— Я надеялся, что не услышу от вас такого вопроса.
— А я вот спрашиваю!
Управляющий делами тяжко вздохнул:
— Тогда я обобщу материалы заседания трибунала и размножу их. Копии анонимно разошлю в простых конвертах всем, кто что-либо значит в Оттаве: членам парламента, министрам, корреспондентам, государственным служащим, главам вашего собственного министерства...
— Сволочь! — Уоррендер захлебывался словами — Проклятая сволочь!
Ричардсон пожал плечами:
— Я не сделаю этого, если вы не вынудите меня.
— Люди поймут,— сказал Уоррендер. На его лице опять проступила краска.— Уверяю вас — они поймут и посочувствуют. Говард был молод — всего лишь мальчик.
— Люди всегда сочувствуют,— сказал Ричардсон,— и они, скорее всего, пожалеют вашего сына, но не вас. Вам они могли бы посочувствовать раньше, но не теперь, после стольких лет обмана.— Он указал на портрет в освещенной нише, на глупые, бесполезные реликвии на полке.— Они вспомнят это глумление над памятью сына, и вы станете посмешищем всей Оттавы.
В душе Ричардсон вовсе не был в этом уверен. Сплетни и толки, конечно, возможны, но многим будет не до смеха. Люди порой способны возвыситься до понимания несчастий и сострадания к ближним. Многие задумаются над гем, какие причуды ума вынудили Гарви Уоррендера прибегнуть к обману. Не перенес ли он собственные мечты о славе на своего сына, а горечь разочарования и трагедия его смерти не послужили ли поводом для помешательства? Ричардсон сам испытывал к нему щемящее чувство жалости.
Но Уоррендер поверил в то, что станет всеобщим посмешищем. Мускулы на его лице судорожно задергались. Вдруг он бросился к камину и схватил кочергу. Приподнявшись на цыпочки, он изо всех сил ударил кочергой по портрету. Он наносил удар за ударом, пока от портрета не остались лишь рама да обрывки полотна. Одним ударом он разбил модель самолета, затем швырнул планшет и фуражку в камин. Повернувшись, он спросил, тяжело переводя дух:
— Ну, вы довольны?
Ричардсон стоял, наблюдая за свержением кумира. Он спокойно сказал:
— Я сожалею о вашем поступке, он был совершенно напрасным.
Слезы опять навернулись на глаза министра. Присмиревший, он вернулся к креслу и машинально опять взял бокал с виски.
— Ладно,— тихо сказал он,— я отдам вам расписку.
— И копии тоже, вместе с заверением, что других больше нет.
Уоррендер согласно кивнул.
— Когда?
— Потребуется два или три дня. Мне нужно съездить в Торонто. Расписка хранится там, в банковском сейфе.
— Хорошо, когда вы добудете расписку, отдайте ее в руки лично шефу. И он не должен знать, что здесь произошло. Это входит в наш с вами договор, поняли?
Снова кивок. Их договор мог быть основан только на доверии, но на этот раз обмана не последует. В этом Ричардсон был уверен.
Гарви Уоррендер поднял голову, взгляд был исполнен ненависти. Просто удивительно, подумал Ричардсон, как быстро меняются чувства и настроение этого человека.
— Было время,— медленно произнес Уоррендер,— когда я мог легко разделаться с вами.— С оттенком раздражения в голосе он добавил: — Не забудьте, я все еще член правительства.
Ричардсон равнодушно пожал плечами.
— Может быть, но, откровенно говоря, я не думаю, что за вами сохранилось хоть какое-нибудь влияние.— У дверей он остановился и бросил через плечо: — Не провожайте. Я выйду из дома сам.
Реакция наступила в машине, когда он отъехал от дома Уоррендера: стыд, отвращение, бесконечная усталость.
Сейчас он особенно нуждался в дружеском тепле и участии. Добравшись до центра, он остановился у телефонной будки и, не заглушая мотора, позвонил Милли. Набирая номер, он повторял про себя с мольбой: Милли, пожалуйста, будь дома, ты нужна мне, Милли, ну пожалуйста... Телефон не отвечал. В конце концов он повесил трубку.
Ехать было некуда, и он отправился домой, с удивлением обнаружив, что надеется на присутствие там Элоиз. Ее не было.
Он прошел по анфиладе пустых, заброшенных комнат, затем взял бокал, открыл бутылку ржаного виски и напился.
Двумя часами позже Элоиз Ричардсон, раскрасневшаяся от мороза, прелестная и элегантная, открыв дверь собственным ключом, вошла в дом и остановилась на пороге гостиной, скользнув взглядом по ее стенам цвета слоновой кости и шведской ореховой мебели. Тут она увидела мужа, распростертого и пьяно храпевшего на грязно-белом ковре. Рядом валялась пустая бутылка и опрокинутый бокал.