Оказывается, вот за чем она бегала в бакалею. Я был потрясён. В моём тесте на профпригодность не было такой графы, потому что женщины не делали мне подарков, кроме жены на день рождения в виде привычных носков и одеколона для бритья.
— Ты меня разбалуешь, — сказал я невольно, ощущая, что жеребёнок Инна, в свою очередь, готова испепелить Аллу Потёмкину взглядом своих мультяшных глаз в опушке макияжа и килограмма туши.
— Надеюсь, это произойдёт не быстрее, чем ты опомнишься, — многозначительно сказала Алла Потёмкина, и ввела меня в лёгком недоумение, что, надеюсь, тоже было частью её тайной стратегии.
Мы едва загрузились. Трижды возвращались за покупками. Нам помогали Виктор Петрович и жеребёнок Инна. На прощание она сунула мне в карман записку. Я весело вертел итальянскую трость и в новом тёмно-синем костюме походил на лондонского денди; по крайней мере, я так себе его представлял.
— На сегодня твой рабочий день окончен, — сказала Алла Потёмкина, чтобы охладить мой пыл в отношении девушки Инны, и велела везти на новую квартиру. — Завтра полдесятого за тобой придёт машина, — сказала она, всё ещё не привыкнув к моему новому обличию, и косясь на меня, как на манекен в витрине.
Всё же одежда сильно меняет внешность человека: то я был никем — вояка с большой дороги, а теперь — почти что московский джентльменом.
Странная эта штука, жизнь, подумал я, ничего не обещает, но держит сильнее любого капкана. И расслабился, хотя, конечно же, гадал, останется ли она со мной на ночь или жеребёнок Инна напрочь испортила ей настроение?
Не осталась, и в этой ситуации весьма походила на мою жену, которая была очень строга и терпелива. Если бы только Алла Потёмкина знала, что это большущий минус, а не маленький плюс для тридцатисемилетнего мужчины, то подарила бы мне хоть какую-то надежду, впрочем, мне было всё равно. Прошлась по квартире, цокая каблуками. Ни намёков взглядом, ни фривольностей в жестах. Строгим взглядом клинера оценила качество уборки, даже провела пальчиком в поисках пылинки. Я тащился следом, как хвостик, таращась на обстановку комнат, похожую на стерильную операционную: минимализм и конструктивизм в объятьях друг друга. Несомненно, что квартиру даже обработали антисептиком. В зале Алла Потёмкина полюбовалась сквозь французские окна на голубые огни «Сити».
— Красиво! — искренне сказал я.
— А я не люблю, — вдруг ответила она.
— Почему? — удивился я.
— Я почти родилась здесь. Здесь жила моя бабушка, здесь были парки, скверы и кофейни. Потом всё снесли и Москву окончательно испоганили.
— Всё равно красиво, — сказал я, глядя на подсвеченные небоскребы.
Москва — город молодых, я это сразу понял. Даже я для неё был уже старый.
— Торчат, как мёртвые зубы. Впрочем, тебе понравится, — намекнула она не понятно на что и ушла, оставив в стерильной чистоте лёгкий запах дорогих духов.
Главное, подумал я, что я не вызываю у неё отвращения.
Я не рискнул сделать заход. Я, вообще, не знал, нужен ли я ей в качестве мужчины, хотя порой её синие глаза многозначительно задерживались на вашем покорном слуге. И мне страшно захотелось выпить. Однако бар в кабинете, где помимо его находились стол на железных ножках, кожаное кресло с высокой спинкой к нему, диван и торшер в виде зеркальной гильзы, был пуст, а в холодильнике на кухне, стилизованном под гильотину — шаром покати. Да-а… хороший приёмчик, укорил я неизвестно кого и поехал было по старой памяти к Репиным поживиться, но с огорчением вспомнил, что Валик до двадцати пропадает на «Мосфильме», а Жанна Брынская — в своей аптеке. Сбагрили всё-таки котёнка, подумал я, и мне стало одиноко.
Потом я спохватился: у меня же у самого куча денег, карточка с кэшбэком в придачу и ещё одна непонятного назначения. Поэтому я с превеликим удовольствием оделся во всё новое, джинсовое, на ноги — жёлтые фасонные полуботинки на толстенной подошве, на голову — енотовую шапку, рассовал по карманам банкноты, вышел, чувствуя себя жирафом в лапсердаке, и пошёл искать выпивку. Мне захотелось новизны чувств и приключений. Но вместо этого я увидел странный район — ни одного супермаркета, в которым я привык к маленьких городках, какие-то забегаловки, ларьки в подворотнях, где торговали пивом и «твиксами», салоны связи, кофейни, парикмахерские, даже хлеба купить было негде, и только на Большой Дорогомиловской я нашёл более-менее крупный магазин — «Магнолия», где безостановочно звучала двенадцатая песня «Наутилуса Помпилиуса», а ведь прошло всего-навсего каких-нибудь тридцать шесть лет. Мастер! — так время выносит мозги, и так рождаются легенды.