Кабинет Неподкупного не спасает.
Пока Робеспьер болен, Сен-Жюст работает в его кабинете, потому что ему так удобно. По крайней мере, именно это объяснение он предъявляет не в меру любопытным коллегам по Комитету.
Он вовсе не лжет им. Просто не открывает всей правды. Ему здесь не только удобно, но и спокойно. Кажется, что Максимильен рядом. Что они всё ещё понимают друг друга, как прежде. Что они ещё… да глупости, конечно же, они до сих пор ближайшие друзья. Всему виной вторая подряд бессонная ночь, бесконечные бумаги, мысли, бумаги… Даже незримое присутствие Робеспьера не спасает от мутной головной боли.
К тому же зябко. Вантоз, месяц ветров, сегодня полностью оправдывает свое название. Сен-Жюст закрывает окно, из которого тянет холодом от воды, падает на кровать и яростно трет виски. Он словно бы надеется выцарапать из усталого мозга: почему его тревожат вантозские декреты? Они были хорошо приняты, симпатии народа на их стороне, надоедливый Эбер может подавиться своими фальшивыми плясками вокруг санкюлотов. Что, что не так?..
…Он подскакивает на кровати и с ужасом глядит в сплошную тьму, горькую от погасшей свечи. Нечем дышать. Ему приснилось, что его душат? Сен-Жюст подносит руку к шее и тихо смеется. Что за чушь. Он не заметил, как уснул, не сняв своего галстука, да к тому же окно закрыто — вот и померещилось.
Галстук падает на стул, сапоги летят на пол, он укрывается одеялом и устраивает щеку на подушке. Когда Робеспьер в последний раз ночевал в своем кабинете? Пожалуй, неважно. Пожалуй, не стоит замечать, что хочется вдохнуть поглубже несуществующий запах. Не нужно вспоминать, что голос друга в последнее время слишком колючий, а глаза — погасшие и несчастные. Нельзя верить, будто бы в неловких случайных взглядах и печальных интонациях… Пустое. Сен-Жюст все-таки вздыхает, уткнувшись носом в подушку, и засыпает.
Второе пробуждение приходит легко, хотя за окнами плавает сизый сумрак. Нет, к чёрту назойливые мысли о декретах, о неминуемой схватке с эбертистами… Все к чёрту. Надо проснуться.
Хмурое ветреное утро вовсе не располагает к прогулкам, кроме того, только в конюшне Сен-Жюст соображает, что позабыл свой галстук. Не хватало и ему свалиться вслед за Робеспьером, да не терять же времени на возвращение в кабинет? Он выбирает нового коня, о горячем характере которого уже наслышан.
Конь подтверждает свою репутацию. Выставляет зад, едва услышав скрип двери денника. И стоит, красуясь густым черным хвостом. И продолжает стоять. Сен-Жюст с неохотой думает о том, что придется воспитать упрямца, но тут конь все-таки поворачивается и тянет к нему невинную морду, которая кажется больше из-за широкой проточины.
Дорога скользкая от воды пополам с ледяной крошкой, и только в Булонском лесу Сен-Жюст пускает коня в галоп. Стылый воздух обжигает беззащитное горло. Едва уловимый запах сосен щекочет ноздри. Жёсткая черная грива хлещет по пальцам — перчатки он тоже благополучно забыл.
Конь высокий, страстный, бег его широк и мягок. Сен-Жюст бездумно отдаётся этому колючему от ветра полету, но всё же без труда удерживается в седле, когда по стволу взлетает пушистый беличий хвост — и конь, испугавшись, мощно прыгает в сторону.
— Да ты, оказывается, трус! Куда заявился в республиканскую конюшню? — смеется Сен-Жюст, оглаживая чуть взмокшую теплую шею.
Уши с выразительными чёрными кончиками шевелятся в ответ на его слова. Был бы конь человеком — имел бы право на адвоката. В самом деле, пусть он огромный и быстрый, но ведь в этой скорости, в этом чрезмерном испуге порою кроется его спасение от настоящей беды…
А порой он эту беду находит. Сен-Жюст вспоминает, как, будучи совсем неопытным всадником, не уследил за пугливой кобылой: она споткнулась на склоне и упала вместе с ним. Оба чудом не переломали ноги.
Но помилуйте! С чего бы он, давно привыкший к повадкам лошадей, именно сегодня обратил внимание на этот суетливый прыжок?
Накануне измучился тревожными мыслями о декретах, голову не покидали эбертисты, за каким-то дьяволом приплелся туда Шометт… Что? Это он-то, Сен-Жюст, боится привлечь к ответственности тех, кто угрожает республике?!
Или… Угрожает ли? Как белка — высокому сильному коню?
Сен-Жюст переходит с рыси на шаг и погружается в раздумья. Вантозские декреты и эбертисты связаны между собой через санкюлотов. Симпатии последних будто бы теперь на стороне якобинцев, а Эбер только мешается, только мутит воду. Шометт пока ни в чём дурном не замечен, однако же он стоит слишком слева.
Но полно. А сами декреты — не слишком? Сен-Жюст невольно вздрагивает, вспоминая, с каким трудом ради нужд армии протаскивал куда более мягкие решения: там выбить миллионы, там — продовольствие. А ведь провал военной кампании грозил всем, и бедным поденщикам, и богатым дельцам. Но как же он тряс эти денежные мешки! Чего стоили одни только скряги в Страсбурге!
Что будет теперь? Кто на самом деле распределит собственность контрреволюционеров среди неимущих? Это ведь не очевидные нужды фронта, эта мера действительно слишком, даже вопиюще левая.
Так. Молодец. Примерил лавровый венок. Ведь мало принять популярный декрет! Нужно добиться того, чтобы он заработал на практике. И вот здесь… Хорошо, сам Эбер ему противен до крайности, он готов парализовать работу правительства не хуже Дантона. Однако, если положить руку на сердце, не все его единомышленники таковы. Многих из них тоже волнуют, на самом деле волнуют потребности простых тружеников, да и Шометт с самыми левыми членами Конвента — безусловный друг санкюлотов. Здесь у них противоречий нет. Пока — нет.
На мысли о санкюлотах Сен-Жюст с досадой замечает, что его пробирает холод. Он обнимает крепкую шею коня, с удовольствием вдыхает запах жаркого тела и здорового, чистого пота. Так спокойнее. Но чего же он все-таки боится?
Вечером, после долгих утомительных часов в Комитете Сен-Жюст решает, что имеет право нарушить покой Робеспьера. Они единомышленники или нет, в конце-то концов? Неподкупный ему учитель или кто? Вот и пускай советует.
Впрочем, эти злые чувства утихают, когда он видит бледное, измученное лицо друга. Да, он выздоравливает, но все-таки… Все-таки невозможно, имея столь слабое от природы здоровье, работать до восемнадцати часов в день, работать с самого начала революции — и не растерять более чем скромный запас физических сил.