Жираль заметил: высокая, тощая девица, неуверенно как-то вихляя задом, бродила по дощатому перрону. Не то скучала, не то ожидала кого-то, стараясь не обращать на себя внимания. Вероятно поэтому она то и дело останавливалась, разглядывая белоснежные вершины гор, стремительные водопады, упоительную зелень на ярких, расклеенных на стенах вокзала, афишах. Но нельзя было не заметить ее вихляющей, нервной походки, черных, до синего блеска, волос, орлиного, не женского носа. И накидка на ней
была черная, теплая — не по сезону. Смотрел на нее и Жираль, и скучающий немец, посматривал даже, отрываясь от дела, дежурный по станции.
«Верблюды», сказала она негромко, проходя мимо Жираля.
С раннего утра, томясь ожиданием, жаждал он услышать это слово-пароль, но сказать его должен был «господин с гвоздикой», а не эта неуклюжая незнакомка.
Так научили Жираля товарищи по сопротивлению в подвале на улице Аббэ Грегуара, давая ему, «книжной крысе», опасное и трудное поручение. «Боже мой, они совсем не знают, что делают, там, в Париже»…
«Верблюды»…
Слово это, без смысла, пустое, как алгебраический знак, наполнилось вдруг содержанием и стало очень нелепым.
«Заброшенный полустанок, странная женщина, нелепое слово и будет совсем, совсем не так, как мне представлялось», с чувством, сжимающим сердце, подумал Жираль, и все же сказал негромко, но твердо: «Верблюды».
В следующую минуту дрожащие пальцы девицы, с зажатой в них незажженной папиросой, очутились у самого лица Жираля.
«Разве такая выведет… руки дрожат… и сам я тоже хорош»… говорил себе Жираль, доставая коробок со спичками. Спички были скверные, вонючие, чтобы закурить, нужно было ждать, пока перегорит сера. Девица успела прошептать про «господина в серой
шляпе», назвать фамилии нескольких парижских друзей Жираля, обещала проводить в «свободную зону».
Не зная, что делать дальше, Жираль развязно раскланивался, растягивая лицо в любезной улыбке, стараясь придать этой встрече вид любовного приключения. «С этой вороной…».
Поклоны, улыбки выходили деланными. Жираль был плохим актером.
Все шло, однако, достаточно гладко, пока, толкнув застекленную дверь, Жираль не услышал вдруг за спиной решительное: «Bitte, ihre Papiere». Он вздрогнул, словно дернули его за плечи, назад, в пропасть…
«Вот тебе, книжная крыса, и верблюды»…
Веря, что внутреннего усилия достаточно, чтобы не побледнеть, Жираль доставал вид на жительство — в полном порядке. — пускаясь в длиннейшие, сложные объяснения. Объяснения, как паутина, опутывали его самого. Будто в легком тумане, слышал он, как
тут же рядом лепетала что-то девица.
«Nein, nein», сказал немец, прислонив винтовку к стене и пробегая толстыми пальцами сверху вниз вдоль тела Жираля, «nein».
Чисто выбритым, свеже-румяным лицом, начальственным видом он напомнил Жиралю бухгалтера Дюпона.
Из объяснений Жираля немец, вероятно, не понял ни слова, и с сознанием исполненного долга отошел в сторону, сдав «подозрительных лиц» откуда-то вынырнувшему жандарму. Вид серебряного околыша — родного, французского — несколько успокоил Жираля, но чиновник был так холоден, отвлеченно так безразличен, что сердце Жираля снова упало.
Втроем они шли по пустынной, обросшей по обочинам низкой травой, улице провинциального городка.
Жираль мучительно думал о том, как бы вывернуться, но в душе его нарастало, заполняя ее целиком, отчаяние. Он много лет провел среди книг, воображение его легко переходило от настоящего к предполагаемому. Страшный столб, руки скручены за спиной, он уже не слышит залпа, голова склоняется на грудь, медленно гнутся колени… Как незабываемо милы ему стали — рабочая его комната, цветные обложки на всюду разбросанных книгах, счета, фактуры, мать — мама! мама! — теплый свет настольной лампы у себя дома, после службы, увлекательная игра ежедневного жизненного воображения…
Девица шептала что-то, Жираль от нее отмахивался, ненавидя ее черной ненавистью.
Жандарм шел впереди, упорно молчал, лица его Жираль не видел, не помнил.
Он то решал, что надо быть очень спокойным, что он не мальчик, что если уж пошел на опасное дело, то следует идти до конца, то вдруг казалось ему, что надо принимать все, как сон. Тогда не будет пугать ни допрос, что сейчас его ожидает, ни развязка, о которой не хочется думать. Все пройдет мимо, мимо, в тумане, не будет очень настоящим, очень страшным.
Через узкий, темный проулок они вышли в лес. «Куда мы идем — в комиссариат, в комендатуру? Все равно — к гибели»…
Но тут же ясно понял Жираль, что они одни на лесной дороге, что жандарм все идет впереди, что если…
Впереди, справа, лежал большой камень. Он был неровный, угловатый, выщербленный. Острый конец его, как рукоятка, торчал вверх. Жираль представил себе: он отступает на шаг назад, хватает камень, бьет… Бить надо не сверху вниз, не по твердому, защищающему голову кепи, а прямо, вперед от себя, в затылок. Жираль вспомнил картинку полицейского романа — из разбитой головы темная кровь растекается по белым полям обложки.
До камня оставалось несколько шагов. «Но убить, чтобы убийство давило, как камень, но скитаться убийцей… ведь не немец, не враг, свой… река крови на черном сукне… ну и закричит сейчас, завизжит черная истеричка»…
«И это пусть будет, как сон».
«Ну, а теперь, товарищи», сказал, оборачиваясь, жандарм, и Жираль, воскресая, сразу увидел его лицо, полную, мягкую шею, белокурые усики, насмешливый огонек в глубине голубых глаз, «ну, а теперь, товарищи, пойдете по тропинке вправо и выйдете на
опушку. Дальше бояться нечего, — нет больше охраны. В другой раз беритесь ловчее за дело, не такие уж немцы олухи, сами видите. Eh bien, а la bonheur, вперед, дети отечества!».
«Новоселье», Нью-Йорк, 1949, № 39-41