В последний раз и лень, и тлень
Перекатили отголоски,
На утре тень, и новый день
Повис на волосе прически.
Календарем заряд отряд
Уже умыт и ежечасен,
И вот весь утренний наряд,
Как по ночам, до боли ясен.
Только двери захлопнуть — и мир,
Расцветая, огромный и велеречивый,
Тот нежданный, незваный, нечаянный пир,
Как трамваем по рельсам, высекает огнивом.
За туманом, за спешкой, за дымкой погонь,
За туманом и мокрым угроз бормотаньем
Расцветающий мир высекает огонь,
Распахнувшийся день осеняя сияньем.
От тумана огонь и чадит, и дымится.
Это, видно, и вечером только мне снится.
Рынок на рассвете
Огни не те, и прочь
Не та сворачивает ночь.
…Ночная дрожь
До дна не выпита дремотой.
И зябко наступает ложь
Сведенной судоргой заботы,
Вероятно, судорга и там,
Где предрассветное месиво,
Распределяясь по местам,
Мешками двигает лениво.
И, задыхаясь, суета
На то наваливает это.
Но разве судорга не та
На синем трепете рассвета?
Не наступая, день встает,
Грохочет вывеской пустою,
И рассыпается полет
Ночей пустою шелухою.
…Не тот полет, огни не те
В ненаступившей пустоте.
Туман
Этот — от тысячи лет
Выходом вы ползший тесным
Мелкий и мутный бред
К вечеру стал известен.
Будто набух, налит
Холодом вымытый погреб,
Только свистит вдали
За упокой во гробе.
Этот ли свист в ночи,
Ставший змеиным шепотом,
Ветром теперь стучит,
Ветром пошел пришептывать.
Ночью узнать не нам,
Ночью едва ли вызнаешь.
Сыплет теперь туман
Пеплом остывшей тризны.
Река
Уже запутавшись в сетях,
Очередьми перебегая,
На запрокинутых огнях
Река плывет, как неживая.
Ей сквозь туман, как легкий бред,
Ей, сквозь вуаль недоуменья,
Наутро в пять, чуть брезжит свет
Уже шептать про наводненья.
Ей просыпаться, скажем, в пять,
Сквозь блеск и всхлип перемогаясь,
Ей про ненастье бормотать,
Свинцовым холодом вздуваясь.
Ей, спотыкаясь о мосты,
Под плеск ночных недоумений
Переворачивать листы
Несовершенных преступлений.
На черных сваях, наспех, вплавь,
Без оправданий, без допросов,
Пока пугающая явь
Не встанет призраком белесым.
Ровно в восемь
Жизнь начинается в восемь,
Полотнища рвет и носит.
Морщит
Желтых листьев отчаянный сборщик,
Запинаясь по трубам
В усердьи по сугубом.
На запинке,
Под стрекот,
Под плеск маховичный,
Улюлюканье свиста,
В черный плен заключат восковые кабинки
Скользящего лифта,
Как в последнюю сказку безумного Свифта.
Ровно в восемь
Нас бросили
коридорами осени.
Чтоб под плеск маховичный
Захлебнуться восторгом первичным.
Захлебнулись. Поем.
За окном
Об одном,
Об одном.
Желтым медом безумья сочащие соты.
Ровно в восемь
Холодная осень
Рассчитается с каждым
Костяшками счетов.
Кафе
День ото дня и день за днем
Не разглядеть от дыма трубок,
За отуманенным стеклом
Нерасцветающих улыбок.
А это тьма газет-газет
Так злободневно торжествует.
Надежды нет. Исхода нет.
И слово молвлено впустую.
Молчат. Синеет потолок,
И звон сменяется шуршаньем.
Того гляди — и скрипнет блок,
И глянет пустота зияньем.
В дождь
Сквозь шахматной сетку доски
(Я в дождь ни за что не ручаюсь)
Озноб разошелся тоски,
Встревоженный звоном отчаяния.
Итог, и расчет, и урон
(Спокойствие комнатной мебели)
Упали в трамвайный трезвон,
Трезвоном покрыты, как небылью.
И небыли этой в туман,
Что сеткой отмерен и вырезан,
Но скрежету рельсовых ран
Скользит недоношенным призраком.
Я знаю, что все невзначай,
Что встречено раньше и после,
Зачем же по рельсам трамвай
Гремит оглушительным «если»?
И сну на остывшем листе,
И встречам, и шепотным вздохам,
Как Вию застрять в темноте,
Застрять в неоконченных строфах.
И столько в забытой строфе
Провалов и скорби урона,
Что даже случайность кафе
Становится жизни законом.
Мокрая драма
Это все же ведь драма как драма:
Отблестев, отразивши, отпев,
Не закончив вскипевший напев —
С маху броситься в сточную яму.
Оттого эти ахи и охи
Вдоль и поперек — в плотную мглу,
Оттого причитанья и вздохи
За окном — по стеклу.
Не порыв — поведенье такое
(Разве дрожью нельзя истомить?),
Но легко ли, скажите, запоем,
Задыхаясь, двоить и двоить?
Это так — без конца и начала,
Но хотя продолжения нет,
Наследив по страницам журналов,
Завтра глянет из ваших газет.