В этой странной, пустой, неземной вышине
В этой лунной и призрачной дрожи —
Обрывается песнь на высокой струне,
Больше выдержать сердце не может.
«Четыре улицы — раскинутые руки…»
Четыре улицы — раскинутые руки,
Скорей беда настала бы
Под ветром, как на палубе.
И этот непрекращающийся шепот
Осенней сырости конца.
Что ныне эти жалобы?
Какие песни прокляты,
Какие руки отняты
От мокрого лица?
Затертые и смытые,
Мы знаем все — и считаны
Все капли по стеклу.
Четыре улицы
омытые
И капли тычутся
забытые
Слепые, по стеклу.
И вот — осенние стенания
По холоду воспоминаний.
«Поворачивай дни покороче…»
Поворачивай дни покороче,
Веселее по осени стынь,
Ведь в холодные, ясные ночи
Выше звезды и горше полынь.
Если ходу осталось немного,
Если холодом вечер омыт —
Веселей и стеклянней дорога,
Как струна, под ногами звенит.
Не спеша в отдаленьи собачий
Вырастает и мечется вой,
И размах беспечальней бродячий
Под высокой, пустой синевой.
Все прошло, развалилось, опало
В светлой сырости осени злой,
И взлетает последняя жалость,
Легче крыльев за бедной спиной.
«Плачут струны в призрачном эфире…»
Плачут струны в призрачном эфире,
В этом странном и звенящем мире,
Отплывают важно корабли
К берегам неведомой земли.
И встает огромная заря,
Раскрывая дальние моря.
И ночей холодный пустоцвет
Загорается на много, много лет…
«Все на местах. И ничего не надо…»
Все на местах. И ничего не надо.
Дождя недавнего прохлада,
Немного стен, немного сада…
Но дрогнет сонная струна
В затишье обморочно-сонном,
Но дрогнет, поплывет — в огромном,
Неутолимом и бездонном…
И хоть бы раз в минуту ту,
Раскрыв глаза, хватая пустоту,
Не позабыть, не растеряться,
Остановить,
И говорить, и задыхаться…
«Все более немыслим — серый свет…»
Все более немыслим — серый цвет
Над грудою разбросанных газет,
Огней тревожное мерцанье,
Соседа пьяное дыханье,
Тот дробный шепот, что разлит
Над трезвым цоканьем копыт
И это ауто-да-фе
В затрепанном ночном кафе…
Но надо ль было — серый свет,
Так много — ночи, столько — лет,
Чтобы поверить: за стихами
Всепожирающий рассвет
И утра ровный, белый пламень.
«В четвертом часу утра…»
В четвертом часу утра
Все несбыточно, но не случайно:
Ведь и лепет ночных утрат
Постепенно слагается в тайну.
Да ознобом сведенный зевок…
И рассвет оковал, как зевота,
Захотел одолеть и не смог
Недопитой в стакане дремоты…
Захотел одолеть — и не смог…
Побледневшим, усталым рассыльным,
Что бормочет и валится с ног
От ночей беготни непосильной.
От ночей шаркотни невпопад…
И неловким, спросонок, движеньем
На картонные столики в ряд
Растасовывал синие тени.
Потолок, да окурок… плевок…
Вот зевота — от пыльных растений,
Вот и свет — неуклюжий комок
(Через час) голубых оперений.
Допивать, доживать, досыпать…
А рассвет ведь опять, как гримаса.
Если б можно до сути узнать
Умиранье четвертого часа.
«Когда и дрема и покой…»
Когда и дрема и покой
В ночном чаду истратятся
И разговор, как шар пустой
Отскакивая, катится
И шелуху огней в слова
Перетирают жернова…
И нет возможности понять
(В который раз — не сосчитать)
Глухого утра за ночной
Белесоватой пеленой
И остается — неземной
Звончайший шаг по мостовой.
«Опустевшее время. Тревога поет…»
Опустевшее время. Тревога поет,
Как пчела над полуденным зноем.
Разве время такое, что верен полет
Над прорвавшимся в мире покоем?
Корабли и дома. Ослепителен жест
Оловянно-белесого моря.
Захрустевший песок. И тяжелый, как крест,
Серый камень на вскинутом взгорье.
Одинокая мачта высоко-легка,
Черной лодки засмоленный гребень…
Разве время такое… И флагом — тоска,
Опоздавшею птицей на слепнущем небе.
«День не такой, как все, сошедший гладко…»
День не такой, как все, сошедший гладко.
Но застревающий — без снов.
Высокая стена, крылатка
И слишком четкий стук шагов.
И так шагать — и волосы по ветру,
И руки врозь, и сердце начеку,
Бесчувственным отмеривая метром
Пустынную, последнюю тоску.
А за углом — и в судорге, и в муке
Рассвет — на день похож и непохож.
Какая странная, предутренняя скука —
Покорно голову укладывать под нож!
Излом угла — и за углом возочек,
Бессмысленный предвестник пустоты,
И утренний рассыпанный песочек —
Последние заметывать следы.