«На Днепре, в гефсиманском саду…»
На Днепре, в гефсиманском саду,где бейсбольные биты цветути двуглавый орет какаду,забывая во сне парашют.
Дачный сторож Василий Шумер,помогая нести чемодан,говорит, что майдан отшумел,а какой был по счету майдан?
Маслянистые звезды опятдо утра освещают маршрут,бездуховные скрепы скрипяти бейсбольные биты цветут,
и пасутся людские стадапод шансон с подневольных небес:«Я тебя разлюбил навсегда,потому, что ты против ЕС…»
«Мне такая сила была дана…»
Мне такая сила была дана,мне была дана вот такая сила:окосели черти от ладана,от призыва смерть закосила.
Я смотрел на звезды через токай:полночь, время тяни-толкая,расползаясь по швам, затрещал трамвай,потому что – сила во мне – такая.
Это сила такая – молчать и плыть,соразмерный, как моби дик в мобиле,ритм ломая, под старость – умерив прыть,запрещая всем – чтоб меня любили.
Средь косынок белых – один косын,почерневший от слез, будто пушкин-сын,я своей мочой смываю чужое дерьмо,я теперь – у циклопа в глазу – бельмо.
Мать и мачеха, муженко и гелетей:революция пожирает своих детей,революция оправдывает режими присматривается к чужим.
«Как запретные книги на площади…»
Как запретные книги на площадинас сжигают к исходу дня,и приходят собаки и лошади,чтоб погреться возле огня.
Нас листает костер неистово,пепел носится вороньем,слово – это уже не истина,это слабое эхо ее.
Словно души наши заброшенные,наглотавшись холодной тьмы,к нам приходят собаки и лошади —видно, истина – это мы.
Нас сжигают, как бесполезныена сегодняшний день стихи,но бессильны крюки железные,не нащупавшие трухи.
Пахнет ветер горелой кожею —до закатанных рукавов,мы не мало на свете прожили:для кого, мой друг, для кого?
Наши буковки в землю зяблуюсеет ветер, но это он —расшатал, от безделья, яблоню,под которой дремал Ньютон.
Ересь – это страницы чистыевкровьиздатовских тонких книг,сеет ветер – взойдет не истина,а всего лишь правда, на миг.
1991
«Я люблю – подальше от греха…»
Я люблю – подальше от греха,я люблю – поближе вне закона:тишина укуталась в меха —в пыльные меха аккордеона.
За окном – рождественский хамсин:снег пустыни, гиблый снег пустыни,в лисьих шкурках мерзнет апельсин,виноград сбегает по холстине.
То увянет, то растет тосква,дозревает ягода-обида:я люблю, но позади – Москва,засыпает в поясе шахида.
Впереди – Варшава и Берлин,варвары, скопцы и доходяги,и курлычет журавлиный клинв небесах из рисовой бумаги.
Мы – одни, и мы – запрещены,смазанные кровью и виною,все мы вышли – из одной войны,и уйдем с последнею войною.
2041
На премьере, в блокадном Нью-Йорке,в свете грустной победы над злом —черный Бродский сбегает с галёрки,отбиваясь галерным веслом.
Он поет про гудзонские волны,про княжну (про какую княжну?),и облезлые воют валторнына фанерную в дырках луну.
И ему подпевает, фальшивя,в високосном последнем ряду,однорукий фарфоровый Шива —старший прапорщик из Катманду:«У меня на ладони синица —тяжелей рукояти клинка…»
…Будто это Гамзатову снится,что летят журавли табака.И багровые струи кумысапереполнили жизнь до краев,и ничейная бабочка смыслазаползает под сердце мое.
2009
«Как зубная паста: еле-еле…»
Как зубная паста: еле-елевыползает поезд из туннеля,а вокруг – поля, полишинели,и повсюду – первое апреля.
Длинный, белый, санитарный поезд,а вокруг – снега лежат по пояс,паровозный дым, как будто холка,первое апреля, барахолка.
Древняя библейская дорога:а над богом нет другого бога,спят на полках – сморщенные дети,все мои монтекки-капулетти.
А над богом нет другого богаи не оправдать мою потерю,ночь темней, чем зад единорога:Станиславский, я тебе не верю.
Черный вареник
В черной хате сидит Петро без жены и денег,и его лицо освещает черный-черный вареник,пригорюнился наш Петро: раньше он працювал в метро,а теперь он – сельский упырь, неврастеник.