2.
Генрих Шлиман с желтой звездой на лагерной робе,что с тобой приключилось, ребе, оби-ван кеноби,для чего ты нас всех откопал?Ведь теперь я уже – не костей мешок, не гнилая взвесь,я совсем обезвожен, верней – обезбожен весь,что едва отличаю коран и библию от каббал,от эрзац-молитвы до причастия из картофельной шелухи:после Освенцима – преступление – не писать стихи.
3.
На плацу – огромный каменный конь воскрешен вживую:приглашаются женщины, старики и дети в новую душевую,у коня из ноздрей – сладковатые струи дыма —до последнего клиента, не проходите мимо,от того и похожа душа моя на колыбель и могилу:слышит, как они моются, как поют хава-нагилу,ибо помыслы – разны, а память – единокрова,для того, чтобы прозреть, а после – ослепнуть снова.
Тесты
Затрудняюсь ответить – зима,как с трудом проходимые тесты,и на Банковой снова протесты,в снежных лифчиках зреет хурма,
доллар нынче торгуют за сотский,оппозиция ждет похвалы,и, сбежавший от сепаров, Бродскийзасыпает с коробкой халвы.
В снежных лифчиках зреет хурма,волчье небо укуталось в шубу,околоточный, склонный к ютубу,надзиратель обходит дома.
Время – чистые помыслы метить,одинокую ногу задрав,есть ли бог – затрудняюсь ответить,как лишенный родительских прав.
«Я споткнулся о тело твое и упал в дождевую…»
Я споткнулся о тело твое и упал в дождевуюлужу с мертвой водой, но еще почему-то живую,дай мне девичью память – крестильные гвозди забыть,ты спасаешь весь мир, для того, чтоб меня погубить.
Я споткнулся о тело твое – через ручку и ножку,в Гефсиманском саду, где шашлык догорал под гармошку,дай ворованный воздух – в рихонские трубы трубить:ты спасаешь весь мир, для того, чтоб меня разлюбить.
Сколько праведных тел у судьбы – для войны и соблазна,сосчитать невозможно, и каждая цифра – заразна,дай мне эхо свое, чтоб вернуться, на зов окликаясь,или минное поле – гулять, о тебя спотыкаясь.
Выход из котла
Мой глухой, мой слепой, мой немой – возвращались домой:и откуда они возвращались – живым не понять,и куда направлялись они – мертвецам наплевать,день – отсвечивал передом, ночь – развернулась кормой.
А вокруг – не ля-ля тополя – заливные поля,где пшеница, впадая в гречиху, наводит тоску,где плывет мандельштам, золотым плавником шевеля,саранча джугашвили – читает стихи колоску.
От того и смотрящий в себя – от рождения слеп,по наитию – глух, говорим, говорим, говорим:белый свет, как блокадное масло, намазан на склеп,я считаю до трех, накрывая поляну двоим.
Остается один – мой немой и не твой, и ничей:для кого он мычит, рукавом утирая слюну,выключай диктофоны, спускай с поводков толмачей —я придумал утюг, чтоб загладить чужую вину.
Возвращались домой: полнолуния круглый фестал,поджелудочный симонов – русским дождем морося,это низменный смысл – на запах и слух – прирасталили образный строй на глазах увеличивался?
Из цикла русско-украинская война
«Хьюстон, Хьюстон, на проводе – Джигурда…»
«Хьюстон, Хьюстон, на проводе – Джигурда…»…надвигается счастье – огромное, как всегда,если кто не спрятался, тот – еда.
А навстречу счастью: тыг-дык, тыг-дык —устремился поезд: «Москва – Кирдык»,в тамбуре, там-тамбуре проводникбреет лунным лезвием свой кадык.
Мы читаем Блокова, плакая в купе —это искупление и т. д., т. п.«Хьюстон, Хьюстон, на проводе – проводник,проводник-озорник, головою поник…»
За окном кудрявится, вьется вдалеке —дым, как будто волосы на твоем лобке,спят окурки темные в спичечном коробке.
«Хьюстон, Хьюстон, – это опять Джигурда…»золотой культей направляет меня беда:«Дурачок, ты – всовываешь не туда,и тогда я всовываю – туда, туда…»
2011
«Между крестиков и ноликов…»
Между крестиков и ноликов,там, где церковь и погост:дети режут белых кроликови не верят в холокост.