А все же я и сейчас еще люблю ее. Наверное, никогда не забуду того самого начала безграничного счастья, того болезненно-счастливого чувства, хотя миновало столько времени и столько было у меня всяких новых увлечений.
Если удастся перейти осенью в очную аспирантуру, то как-то все выровняется. Надо выволакивать себя из спячки. Собственно, в аспирантуру, хоть и заочно, я все же поступил. Но что я сделал за этот год? Только в себя немного прихожу после развода. А надо покончить с этой историей совсем. Ой, Ганя, Ганя, если бы только знать, что так все сложится. Что такое она, та правда, наша правда...
Другая тетрадь. Здесь уже кое-что проясняется. Тетрадка — после возвращения из Индии, через два года после женитьбы. Некто самоуверенный наивно тычется носом в настоящую жизнь. Все вызывает у него чуть ли не отчаяние: город, любовь, люди. Много каких-то чужих, заимствованных слов, мысль еще дрожит и обрывается. Но есть уже какое-то направление, поиск, обретается земная, реальная вера...
Я все время возвращался к тому вечеру, когда увидел Ганю с подругой сквозь огромное стекло небольшого кафетерия на углу гастрономического магазина «Славутич».
Жили мы рядом, в соседнем доме, и любили посидеть в этом кафе вдвоем или с кем-нибудь при случае, когда не хотелось вести гостей к себе и устраивать прием, забегали на кофе, поболтать.
Не так уж там было уютно, но зато рядом, сразу на набережной. А у нас на Русановке немного местечек, где можно было бы посидеть за чашкой кофе. Одним словом, это было «наше» кафе, хотя друзья моего детства, да и я сам еще в школьные годы больше заседали в «Днепровских зорях», «настоящем» кафе на улице Энтузиастов. Вот это для нас был шик — начиная с восьмого класса зайти этак в кафе, заказать коктейль и посидеть просто так, как взрослым, да мы уже и были взрослыми, мы становились взрослее год от года, а Ганя училась в нашем классе, и я вдруг влюбился в нее, когда мы перешли в девятый, и она долго кружила мне голову, потому что нравился ей сначала Голян (да, да, не я, совсем не я), стройный белокурый паренек, на два года старше нас. Он закончил ПТУ и работал продавцом в магазине «Радио», пока его не забрали в армию.
Они уже начали находить общий язык, но когда однажды осенью Голян пришел на свидание с Ганей, то вдруг сказал ей: «Ты мне очень нравишься, это правда. Я хотел бы с тобой встречаться, но у меня на тебя недостанет сил».
У Гани были еще романы, как и должно быть в этом возрасте. А я ждал своего часа, ходил рядом с ней, просто как одноклассник, не больше, и она мне доверяла свои секреты — чуть ли не как подружке. Я мучился, но ждал своего часа. И еще учился в университете, когда Ганя стала моей женой. Я был счастлив.
Потом я не раз думал о тех неожиданных словах Голяна, когда мы все были еще подростками. Может, я в своей юношеской страсти действительно был более слепым, чем другие, и когда мое постоянство убедило Ганю, почувствовал себя победителем. Может, тогда я и проиграл впервые...
Меня ведь так долго не замечали рядом, очень долго, и не было изначального увлечения, взаимных восторгов и растущей близости. Нет, восстает во мне все, было, пусть не сразу, пусть потом, но было. Пусть недолго, но было!
...Так вот, я стоял тогда у витрины маленького кафетерия, а Ганя сидела прямо передо мной за одним столиком со своей подругой Надей, подругой давней, с которой они часто ссорились, но друг без друга существовать не могли, и во мне издавна шевелилась неприязнь к Наде, как будто она отбирала у меня какую-то частицу души моей жены, которая могла и должна была принадлежать только мне. Но я всегда отбрасывал эту ревность как нелепость, затмение чувств, чем она, наверное, и была.
И вот я стоял и смотрел на них и не мог оторвать глаз. Я не узнавал своей жены. Она что-то рассказывала приятельнице, та слушала ее внимательно, изредка вставляла реплики, я ничего не слышал. Я видел лишь выражение лица Гани и ее движения, ее глаза, и не мог поверить, что это она.
Она говорила увлеченно и страстно, она вся ушла в этот разговор, она вся светилась, просто излучала эмоции, увлеченность, почти завороженность.
Я знал, что они могли говорить о новом платье, или новом кинофильме, или о ком-то из приятельниц, о чем угодно. Это не имело значения. Никакого значения.
Важно было только то, как она это говорила.
В последние годы я считал, что она просто погасла. Молодая симпатичная женщина, двадцати пяти лет, просто погасла изнутри, задавленная конкретностью жизни, ее вещностью. Бесконечные дела, покупки, расчеты, деньги, куча хлама, мелочи, в которых потонул человек.
Я спрашивал себя: а чего хотелось мне? Вечного огня любви? Ее постоянной устремленности ко мне? Бывает ли так вообще?