Мимо ворот промчалась забрызганная грязью тридцатьчетверка и, лязгая гусеницами, помчалась к задымленным торговым рядам. За ней прогрохотала другая. Ермаков успел разглядеть торчавшую из люка приметную голову Андрея Хлобыстова и вцепившихся в десантные скобы братьев Охрименко.
— Наши! — выдохнул Иван, потом недовольно, с укором пробурчал: — Не могли пораньше…
Подбежал Ахмет.
— А Санька где? — спросил Иван, предчувствуя недоброе.
— Скончался… — печально ответил Ахмет.
Ермаков опустил голову. Ему жаль было до слез павших фронтовых друзей, с которыми делил в войну и горе и радость. Не пройдет летним утром по росистой траве Санька Терехин, не запоют больше голосистые танкисты, не увидит белых садов над тихой Шилкой мечтатель Сулико. И на приреченской улице в Ольховке вырастут уже не пять домов, как было задумано, а только три да две березки в стороне — в память о тех, кто сложил свои головы за Большим Хинганом…
Ермаков глухо кашлянул и направился к площади. Увидев в траве сорванный флаг, который приколачивал вчера Терехин, приказал:
— Поднять над городом флаг!
— Есть, поднять флаг! — с готовностью ответил Ахмет и, схватив красное полотнище, полез на крышу купеческого особняка.
Подойдя к Хлобыстову, Иван толкнул его плечом, упрекнул, сам, не ведая, за какие провинности:
— Что же ты замешкался, машинная твоя душа?
— Будто не знаешь, Ермак Тимофеевич… — с горечью ответил тот.
— Видишь, что получилось?
— И это после капитуляции! — возмутился Андрей.
— Прямо взбесились!
— Значит, мало били! — Хлобыстов взмахнул кулаком и с ненавистью поглядел на восток, куда скрылись японцы. — До моря будем гнать! До Порт-Артура!
Рев танковых моторов нарастал. В косых подвижных лучах двуглазых фар заходили, задвигались, будто проснувшись, мокрые серые фанзы. Около них мельтешили, подпрыгивая, черноголовые китайчата, суетились оборванные китайцы, махали над головами круглыми соломенными шляпами, кричали: «Вансуй, вансуй!».
Ивану хотелось сказать этим незнакомым людям добрые ответные слова, пожелать им десять тысяч лет жизни, но у него не хватало сил. Щемящая боль сжимала сердце, перехватывала горло.
Ермаков глянул на полыхавший над крышей флаг, тихонько привалился к дрожащему борту тридцатьчетверки. У него было такое ощущение, будто преодолел еще один самый крутой хинганский перевал, выбрался из затхлой пропасти и вот теперь, очутившись на воле, торопливо хватал сухими губами свежий воздух, жадно вбирал его крупными глотками, утоляя неуемную жажду.
НА СВЕРХСРОЧНОЙ СЛУЖБЕ
Над степью метался сильный порывистый ветер, гнал по небу разорванные облака, поднимал с дороги тучи сыпучей серой пыли и с яростью обдавал ею колонну. Он, казалось, хотел остановить упрямых людей, повернуть их вспять, но это ему не удавалось, и он уносился со свистом в мутную степную даль, точно почувствовав свое бессилие.
Подразделения прошли уже не один десяток километров. Из-под выгоревших солдатских пилоток струились мелкие капельки пота, оставляя на запыленных щеках темные извилистые следы. Пыль слепила глаза, хрустела на зубах. Опустевшие солдатские фляжки издавали на ветру сухой тоскующий звук. Все тяжелее ступали ноги. На повороте два солдата оторвались от строя и начали отставать. Скорей бы привал…
А привала все не было. Шагавший впереди колонны командир подразделения Жоров, высокий жилистый подполковник, то и дело с беспокойством посматривал на часы, поторапливал строй:
— Шире шаг. Подтянуться!
Надо было вовремя прийти в район сосредоточения.
Долгожданное слово «привал» прокатилось над колонной у степного колка, через который протекал небольшой ручей. Здесь было потише. Солдаты устремились к ручью и, утолив жажду, тут же рассыпались по зеленой ложбине. Одни начали переобуваться, другие протирать оружие. Задымились самокрутки — услада солдатского сердца.
Подтянулись и два отстававших солдата.
— Что же вы роту подводите? — упрекнул их подполковник Жоров, проходя мимо.
— Они, видно, минуту за время не считают, — недовольно проговорил старшина Бынков, поправляя на рукаве шеврон. — Тут на прошлой неделе один на кроссе отстал, так вместо того чтоб досадовать, переживать, вдруг говорит: «Минута больше, минута меньше — пустяки!» — «Как так, — говорю ему, — пустяки? Да в бою не только минута — секунда успех решает!»
— А вы, вместо того чтобы сердиться, взяли бы да рассказали о цене секунды в бою. Ведь идти-то нам еще немало. Может, пригодится, — посоветовал командир.
Когда подполковник ушел, солдаты, почувствовав, что старшина может сейчас рассказать кое-что интересное, начали пододвигаться к нему поближе. Старшина сидел у самого ручья и, слегка привалившись спиной к стволу толстой березы, вытирал платком свое круглое запотевшее лицо.
— Бой за мост как не помнить? — медленно, как бы нехотя, проговорил он. — Момент был ответственный — каждая секунда на счету. Проморгал чуть-чуть — ну и поминай как звали.
От их взвода в ту ночь зависел исход боя. Сумеет захватить он мост и тем самым сохранить его, значит, передовой отряд на рассвете ворвется в город. А не сумеет, значит, мост будет взорван, и тогда попробуй-ка наведи переправу, если на тебя смотрят с высоты десятки амбразур дотов и дзотов. Больших жертв потребует переправа.
Вышли в темную ночь. Двигались бесшумно, но быстро. Как ни опасен был поход, но идти не страшно, если вокруг тебя надежные товарищи. Рядом с Бынковым, как всегда, шел солдат Григорий Тафетулов. Роста он был, как утверждает старшина, богатырского, в плечах — косая сажень. С таким — любое дело не страшно. В роте шутили, что в пехоту Тафетулов попал случайно. Его якобы направляли в танкисты, но он «в танк не вошел». Вот и отправили Тафетулова в пехоту…
По левую руку осторожно ступал красноармеец Харитон Чернов — пожилой сутулый солдат. У Чернова было четверо детей. Самый младший из них — сын Валерка писал отцу печатными буквами трогательные письма. Командир взвода уважал Чернова и даже иногда советовался с ним.
За Черновым семенил Вася Осипов — маленький верткий, как вьюн, солдат, которого за веселый нрав все называли «ротной самодеятельностью». Вася веселил всю роту. Он мог и сплясать и рассказать побасенку, а если надо, и просто посмешить. Лицо у него кругленькое, в веснушках, нос остренький. Иногда, чтобы посмешить роту, он «лез в драку» на богатыря Тафетулова, умоляя товарищей: «Держите меня, держите!». Не любивший шуток Тафетулов часто корил Васю малым ростом:
— Ну какой ты солдат? Пуговка солдату — не больше…
Но командир взвода младший лейтенант Андреев высоко ценил Осипова. И прежде всего за проворство. Уж если надо что сделать быстро, лучше Осипова исполнителя не найти.
Вскоре они подползли к проволочному заграждению в три кола. За ним в темноте виднелись мертвые глазницы дзотов. Они могли ожить в любую минуту. По насыпи черной тенью ходил взад и вперед часовой. Солдаты замерли, прижавшись к земле.
Самая опасная минута…
Как же выйти из этой полосы смерти? Делать проход нельзя — рядом часовой. Обходить? Некуда. Значит, выход один: сорваться вихрем с места — и на мост. А проволочное заграждение можно забросать шинелями, припасенными на этот случай. Только бы суметь проскользнуть на насыпь до того, как оживут, проснутся огневые точки. Выждав, когда часовой пошел в противоположную от них сторону, командир взвода махнул рукой, и солдаты ринулись вперед. Первым вырвался Тафетулов, левее бежали Чабан и Чернов. Вот уже они забросали ряды проволоки шинелями, и Бынков заметил, как юркий Осипов с ходу перемахнул все три кола и, перевернувшись кубарем, побежал дальше.
Часовой обернулся в то время, когда половина солдат уже преодолела препятствие. Он закричал, вскинул автомат, но тут же был снят верной очередью.