Что же касательно второй задачи, то и здесь ничего. Полная тишина. Все эти таинственные случайности, загадочные и необъяснимые происшествия, которые молва обычно списывает на проявление потусторонних сил или относит к байкам и небылицам, в общем, все эти непонятности, которые пыталась обнаружить группа Кочевника, служили косвенными признаками наличия рунхов. Особенно, если идёт серия подобных происшествий. Оракул, пользуясь служебным положением в своей газете, изучал её архивы, носился по городу и вынюхивал 'дешёвые сенсации'. Красевич и Кочевник внимали фольклору и побасенкам землекопов, портовых грузчиков и прочих работяг, с которыми они шабашили. Вечерами посещали бары, закусочные, пивные, где потихоньку накачивались хорошей и не очень выпивкой, затевали разговоры, заводили знакомства и просто провоцировали словоохотливость окружающих. Как недавно узнал Кочевник, даже Комета регулярно наведывалась в центральную библиотеку, где изучала подборки старых фалонтских, впрочем, не только фалонтских газет. И пока ничего. Скоро три недели, а результата всё нет. Фалонт, судя по всему, был чист. Или, как вариант, чужакам в городе незачем было активизироваться.
Поэтому, когда Кочевник не торопясь опустошал бокал в пивной, настроение его было препаршивым. Пиво здесь было хорошее, но дороговатое – даблер и сорок соренсов. Музыкальный автомат по третьему кругу крутил доставшую песню, за заляпанными столиками гомонили сгруппированные по профессиональной принадлежности компании, где-то в углу периодически ржала как кобыла потасканная девица. И над всем этим пивной дух и дым коромыслом. И не сразу его внимание привлёк развесёлый моряк, втолковывающий радужные перспективы своим дружкам за соседним столиком.
– …говорю же, дело верное. Подумаешь, каботажный флот! Моран и Леврон в ус не дуют. Да за два месяца я куплю чёртов аргивейский паспорт и плевал я на эту дыру! Консульскую таксу все знают. Мне это сокарское дерьмо – во где!!!
Вот оно! Кочевник застыл, так и не донеся бокала к губам. Эх, морячок, морячок, где ж ты раньше был? Стало быть, в Фалонте есть аргивейское консульство, о чём Кочевник до сего момента не знал. Стало быть, в консульстве можно купить аргивейское гражданство. Нонсенс! Просто в голове не укладывается. Да и кому он нужен, паспорт оккупированного государства? Правительство в изгнании – это понятно. Посольский корпус, заграничное имущество и эмигранты – это тоже понятно. Но какой смысл продавать паспорта? Надо бы всё это проверить. Правда – не правда, но хоть что-то. Кочевник отхлебнул пива, его настроение начало улучшаться.
Глава 2
Леонель Фабрегас не отличался щепетильностью методов. Вообще-то он был большой сволочью и за это партнёры за глаза называли его не иначе как канальей. То, как его называли, Фабрегаса ничуть не трогало, к своему прозвищу, намертво приклеившемуся в Фалонте, он относился философски. Естественно, назвать канальей босса одной из крупных фалонтских группировок, контролирующего городской юг, часть центра и имеющего долю в проходящей через порт контрабанде, мог далеко не каждый. Многим и в голову бы такое не пришло, за длинный-то язык можно и поплатиться. Ведь помимо неразборчивости в методах, он отличался и взрывным темпераментом.
В криминальных кругах города он был фигурой влиятельной и достиг своего положения для многих не заметно, как-то даже через чур быстро по местным меркам, всего-то тринадцать лет назад прибыв в Фалонт. А начинал молодой Леонель свой 'трудовой' путь мелким сбытчиком веселящей травки на улицах провинциального города Евангелисты в Великом Герцогстве Арагонском. В те годы он был обычной мелкой шушерой по кличке 'el gusano', то бишь червяк, и ни о каких перспективах карьерного роста даже не задумывался. Потом его сцапала полиция, когда он по глупости стал наведываться в скверики евангелистского университета, где не мало училось дворянских отпрысков. Жадность сыграла с ним плохую шутку, но в последствии та же жадность определила его дальнейшие успехи за океаном. Срок он получил по арагонским законам не суровый – всего-то шесть лет. Тюрьма, в которой Леонель заработал язву, в корне переродила его. За шесть лет, проведённых в душных вонючих стенах в атмосфере всеобщей вражды, когда зачастую многое решают кулаки и несгибаемая воля, Червь приобрел много полезных качеств и навыков. А выйдя на волю, он был примечен серьёзными людьми. Начал с сутенёра, а позже переквалифицировался в контрабандиста. Налаженная жизнь продлилась не долго, очень скоро в провинции настали чёрные времена.
Дело в том, что в Великом Герцогстве формой государственного устройства был неофеодализм. Нет конечно, никаких земельно-приписанных крестьян там не существует, как не существует и многого другого, свойственного классическому феодализму. В Великом Герцогстве контроль в провинциях осуществляется родовой аристократией и сводится к административно-экономическому управлению и собственному судопроизводству. Права нобилитета обширны – собственная полиция, владения большей частью земель, на которых 'сидят' свободные земледелы-арендаторы или промышленники, преимущества в занятии должностей, и наконец, не всегда понятные иностранцам дворянские вольности. Однако же, наряду с частной полицией существует и коронная, подчинённая самому великому герцогу. Так вот, чёрные времена для Фабрегаса и его подельщиков наступили в день кончины старого маркиза. Старик был бездетен и Евангелисту вместе с прилегающими землями наследовал его племянник. Около полугода молодой маркиз ничем себя не проявлял, потом разразилась буря. Сперва должностей, а то и голов, лишились многие полицейские чины. После было объявлено чрезвычайное положение, что лишило заработка адвокатов, отменило судебное дознание и послужило сигналом к широкомасштабным облавам. Потом за городом начали строить виселицы. Наблюдая все это, Фабрегас раздумывал не долго. Он прикарманил грозившие вот-вот стать бесхозными деньги (а сумма вышла кругленькая), и первым же судном смылся в Фалонт…
Около полудня 21 сентября у Фабрегаса появился повод для беспокойства. Причиной стало известие, что за 'золотой уткой', как он про себя называл таинственного господина по фамилии Корф, появился чужой хвост. Подобного вмешательства в свои планы Фабрегас терпеть не собирался. Корф с дамочкой привлекли его внимание в тот самый день, когда заявились в ломбард и оставили в нём платиновый слиток. Ломбард стоял на его земле, а сам хозяин был многим ему обязан, поэтому через несколько часов слиток оказался в его руках. Сам по себе слиток не представлял бы интереса, за исключением того, что платина, да ещё в стограммовых слитках, ни в одной стране свободного хождения не имела. Не представлял, если бы не неизвестный герб и несколько слов выполненных мелким оттиском на латинице на незнакомом языке, среди которых можно было определенно понять только – 'La banque'. А 'd'Etat' вероятно означало государственный. Остальные слова ничего сказать не могли и, наверное, обозначали какое-то географическое название или имели отношение к самоназванию одного из древних государств. О том, что в древние времена Темискира не была раздроблена на государства, Фабрегас понятия не имел. Вывод, однако, он сделал вполне определённый – новоявленным иностранцам, а по словам ломбардщика, они были явно не сокарцами, посчастливилось разыскать один из древних, чудом сохранившихся, городов. А может они побывали в каких-нибудь хорошо изученных руинах и нашли то, до чего за последние века не добрались многочисленные кладоискатели. О последних всегда и во все времена ходило не мало баек, особенно в портовых тавернах. Рассказывали о ходивших на юг, на свой страх и риск, в запретные широты, кораблях. Об отчаянных моряках, многие из которых бесследно там исчезали. То говорили, что всему виной радиация, то обвиняли островитян. Правдой было и то, и другое. Смельчаков-кладоискателей действительно не мало гибло от радиации и от отсутствия достоверных лоций, когда незнакомые коварные течения запросто могли снести судно на прибрежные скалы. И военный флот Островного Союза ревностно оберегал свою монополию на право владения южными акваториями. Топить, конечно, никого флот островитян не топил, но вот пострелять, дабы принудить лечь в дрейф, это было делом обычным, после которого следовала конфискация судна. А то, что не все страны признавали их исключительное право на южные широты, островитян не волновало. Да и кто с ними всерьёз мог поспорить? Одних только линкоров Островной Союз имел почти столько же, сколько все остальные страны вместе взятые.