С тем он этого дурака и оставил. Вернулся за свой стол.
Бертенсон взял с него слово, что князь обязательно навестит его в Мариенгофе, где доктор собирался встретить золотую осень. И, откланявшись Мышецкому, напомнил:
— Вы можете судить меня вкривь и вкось, но я все-таки советую вам, как другу, посетить князя Владимира Петровича в его дыре. Иначе, боюсь, эта котлета-фри будет вашей последней котлетой в жизни, которую вам подали как камер-юнкеру его императорского величества… Итак, до встречи в Мариенгофе!
Теперь осталось лишь разобраться с Валей Долгоруким, столь явно увильнувшим от встречи… Валя — дальняя родня по матери, десятая вода на киселе. Но еще не так давно родством на Руси дорожили, имея привычку всех называть «кузенами». Пути Мышецкого и Долгорукого были разные: оба из обедневших Рюриковичей, но Валя еще ребенком был взят в Зимний дворец, чтобы играть с малолетним наследником, и вот теперь они выросли: наследник стал царем, а Валя — лейтенант флота (и друг царя). Сергей же Яковлевич — иная статья: правовед, что-то пишет, что-то считает, от двора далек.
Небрежение Вали было непростительно, и Мышецкий распахнул двери в дипломатический зал.
— Валя! — резко позвал он друга. — Я тебя жду…
Лейтенант вышел к нему. Сели. Помолчали.
— Тебе не стыдно? — спросил Мышецкий. — Это же свинство, Валя, в детстве ты дружил не только с Ники, но и со мною тоже… Наконец, наши родители…
— Да оставь, Сережа, — смутился Валя. — У тебя нелады, я понимаю, как это надоедно, и решил просто не мешать тебе. А ты меня позвал — и спасибо! Рад тебя видеть.
Сергей Яковлевич не знал, как начать разговор о главном.
— Ты по-прежнему при его величестве? — спросил.
— Да. Ники плох. Мне трудно. Его рвут в семье — мать и Алиса. Сенат тянет туда, Витте — сюда… А я устал.
— Устал… за царя? — улыбнулся Мышецкий.
— Знаешь, Сережа, — огляделся Долгорукий вокруг, — это ведь большое несчастье, что я связан этою дружбой…
Мышецкий выслушал Валины обиды и заговорил о своем:
— Ты должен помочь мне. Я напишу его величеству подробное изъяснение своих поступков, а ты, Валя, передай…
— Нет, — тихо ответил Долгорукий. — Я этого не сделаю. Царя нельзя тревожить. У него нет свободной минуты.
— Но у него есть же время на то, чтобы быть царем!
— Сережа! — вспыхнул Долгорукий. — Не надо следовать дурным примерам. Ты говоришь «царь», как о простом чиновнике. А ведь цари все-таки — это… цари!
Сергей Яковлевич долго крутил в пальцах вилку.
— Послушай, Валя (и ковырнул недоеденную котлетку), вот Бертенсон советует мне идти в Гродненский тупик. Но я нахожу приличнее обращение дворянина непосредственно к монарху!
— А может, Бертенсон и прав? — ответил Валя. — Если турки, вроде нашего Азис-бея, ходят на поклон к евнуху своего султана, то — улыбнулся Валя, — навести и ты… князя Владимира Мещерского. Не первый ты будешь и не последний!
— Ты спешишь? — спросил его Мышецкий, сосредоточенный.
— Не очень, — ответил Валя, торопясь.
— Ну, ладно. Ступай. Дитятко…
Бертенсон, оказывается, глядел как в воду. Вскоре князя оповестили об исключении его из придворных списков. Доступ к царю отныне для Сергея Яковлевича был закрыт. «А жаль… Последняя возможность исправить карьеру и вернуться в Уренск! Что делать?.. Бежать бы…»
— Маэстро, — позвал Мышецкий лакея, — распорядитесь о скорой продаже мебели, кареты и прочего.
— Рази?
— Вот вам и «рази»! Я продаю дом — мне нужны деньги, чтобы уехать подальше от великороссийского свинства… Я изнемог!
— Рази?..
3
Был уже такой случай. Однажды. Еще там. Далеко.
Когда нужно было спасать голодную губернию!
И он ударил челом Конкордии Ивановне. И — ничего: не сломался, выжил, выиграл. А теперь? Не о мужиках — о самом себе надо подумать… «Ну дом-то я продам. Дом хороший, таких теперь не строят, его купят наверняка… А — дальше?»
Дальше?.. Так вот он, Гродненский тупик.
— Тпррру-у…
Вылезай, князь, приехали!
Да, в этом доме немало перебывало народу. Не было, пожалуй, министра в России, которого бы миновала чаша сия, наполненная скверной. Хаживал сюда и Зубатов, духовный отец Витьки Штромберга! Издатель газеты «Гражданин», князь Владимир Петрович Мещерский, чинов себе не искал — только влияния. И знал, чем можно угодить царям: ярым консерватизмом! Что и делал. Делал непрестанно и неуклонно.