Наступал вечер Страстного четверга. Чтобы занять и утешить Наташу, Матвей Парменыч, в связи с тем что невозможно было пойти в церковь, достал старое рукописное Евангелие и читал вслух страсти Господни. Внимая многозначительным словам, будившим в душе столько милых воспоминаний из того далекого, мирного времени, когда счастливая семья в полном составе — отец, покойная мать, любимый брат Петр и сама она ходили в этот вечер в церковь, и тихая радость царила в душе, и так отрадно мечталось о наступавших днях Светлого праздника, Наташа, отдавшись воспоминаниям, забыла о царивших теперь кругом ужасах и радостно внимала святым словам. Мерцала лампадка в углу перед образом; тихо потрескивая, догорала свеча в медном шандале на столе, и мерно, успокаивая, убаюкивая, звучал тихий, проникновенный, печально-торжественный старческий голос отца. Так было мирно, уютно; втулки заслоняли окна, заглушая уличный шум, не пуская страшное зарево пожаров глядеть в комнату.
Вдруг звуки голосов во дворе, под окном, и затем топот ног в сенях заставили Наташу встрепенуться. Матвей Парменыч поднял голову и насторожился.
В дверь постучался, а затем вошел Мойсей. У старика был необычайно воинственный вид: приготовившись защищать хозяина и боярышню до последней капли крови, старик с ног до головы вооружился. На голове у него был железный шишак, низкорослое тело облекал бехтерец[92], у пояса была привешена сабля, а из-за кушака виднелась рукоять пистолета.
Матвей Парменыч тревожно смотрел на него.
— Ляхи пришли, — сказал Мойсей, — и тот длинноусый с ними, квартальный поручик наш… как, бишь, его: Пень… Пень… А ну его, не выговоришь!..
— Поручик Пеньонжек? — подсказал Матвей Парменыч.
— Он самый. Велел, чтобы доложил я тебе, боярин. Дело, сказал, обговорить требуется. Какое — не говорит. Так как надумаешь, Матвей Парменыч: пустить велишь или со двора гнать прикажешь? Полотенцев зачем-то с собой приволок. Уж не вязать ли нас ему велено?
— Стражи много с ним? — насупливаясь, спросил боярин.
— Двое жолнеров всего. Справиться-то в случае чего, понятно, справимся.
— Так пусти, чего ж тут… — поднялся Матвей Парменыч. — В горницу проведи. Выйду.
Наташа тревожным взглядом окинула отца и захотела пойти вслед за ним.
— Сиди, — остановил ее Матвей Парменыч. — Не тревожься, не обидят. Обижать после будут. Теперь, наверно, с упреждением каким пришли.
Он вошел в горницу. Из противоположных дверей, гремя саблей, входил польский поручик. Двое жолнеров с перекинутыми через плечо белыми полотенцами остановились у порога.
— Здорово, пан поручик, — мотнул Матвей Парменыч готовой.
— Здрав буди, боярин, — сухо, но вежливо ответил поручик, склонив свою выбритую голову.
— С каким делом пришел?
— Как знаешь, боярин, большая гиль идет в Москве, — Отводя в сторону глаза, начал поручик. — Гиль ту начали москали, забыв присягу наияснейшему имени его королевского…
— К делу, пан поручик, — сдержанно прервал его Матвей Парменыч.
— Желая унять кровь, пан воевода боярин Гонсевский жалует полотенцами тех людей московских, которые, взявшись за ум, проявят покорность отдаться на милость его королевского величества и пресветлейшего сына его, королевича и государя московского. Охраняемым сим знаком при выходе на улицу, а также завязав его на шесте у ворот, пан воевода обещает покой, сохранность от огня и убийства. Того ради пришел я к тебе, боярин… Прими полотенце, а утром рано изволь прийти в кремлевский двор принести присягу королю и государю-королевичу.
— Нет, — открыто глядя в лицо поручику, твердо сказал Матвей Парменыч. — Полотенца не возьму и присяги давать не стану.
— Одумайся, боярин. Сам знаешь, какое время настало. Дочь свою пожалей, если себя не жалеешь… Да и достатков у тебя немало. Благодари Бога, что покуда уцелел от пожара. Дольше не уцелеешь.
К удивлению Матвея Парменыча, в голосе поручика не только не было угрозы, но даже как будто звучало сочувствие. Впрочем, за все время, что тот исполнял обязанности квартального начальника, Матвей Парменыч успел до некоторой степени узнать его. Это был малый неглупый, честный служака и по-своему порядочный человек. Излишних притеснений от него Матвей Парменыч не видел. Поручик, видимо, проникся к тихому, степенному старику некоторым уважением, а к красавице боярышне, пожалуй, и более нежными чувствами.