— Кто здесь? — крикнул он.
Ночь ответила молчанием. Безотчетным движением Дмитрий выхватил саблю из ножен.
Сверкая, будто волк, глазами, черный как ночь, хищно оскалив зубы, мрачный Антипа поднял тяжелую дубину и ждал возле дороги удобного мгновения, чтобы изловчиться и нанести удар путнику, которого давно ждал. Другие трое сидели в засаде с разных сторон улицы: то были Паук и его помощники. Не дождавшись обещанной Равулой Спиридонычем подмоги, Паук, верный его приказанию, решил, в расчете на щедрую награду, сам поймать Дмитрия. В руках у него был острый, косой нож Савватий запасся длинным колом. Он не то дрожал от страха, не то даже и тут по обыкновению хихикал и трясся от смеха. Толстый Мефодий, зажав в зубах нож, приготовил длинный аркан, а из-за пазухи у него торчала веревка, чтобы связать пленника. Словом, охота «отцов-молодцов» на красного зверя была задумана лихо.
Сдержав коня, Дмитрий прислушался, решил, что зря встревожился, и снова тронул шагом. Но не успел он проехать и несколько шагов, как вдруг черная фигура Антипы, освещенная узким серпом выглянувшего из-за туч месяца, мелькнула над белой пеленой снега и тяжеловесная дубина взметнулась над головой Дмитрия…
Наташе, стоявшей на коленях перед образом, почудилось в эту минуту, будто черная тень или ее облачко пронеслось между ней и иконой. Сердце непонятно-тоскливо сжалось. Она невольно вскрикнула…
Но Дмитрий не растерялся от неожиданности, разглядев взмах дубины, готовой его оглушить, он быстро наклонился в сторону. Удар пришелся по мягкому наголовнику охабня, защитившему ему спину. В это время голова Антипы, близко подскочившего к коню, отчетливо стала видна. Быстрым, округленным движением Дмитрий взмахнул саблей и с силой ударил ею не по голове Антипы, защищенной теплой мохнатой бараньей кучмой [63], а сбоку, вкось по шее. Обливаясь кровью, тот свалился. В это время Савватий изловчился и швырнул под нош коню кол. Конь спотыкнулся, чуть не упал на передние ноги. Тогда Паук с ножом бросился вперед, но новый удар сабли по голове оглушил и его. Наступила очередь Мефодия. Взмахнув арканом, пронзившим воздух острым звенящим звуком, он опутал им шею Дмитрия. Еще минута, и тому наступил бы конец. Но, выпустив поводья и уронив саблю, Дмитрий отчаянным усилием ухватил левой рукой изнутри петлю, чтобы не дать ей затянуться, и, выхватив правой рукой кинжал, с бешеной силой перерезал им веревку и пригнулся к шее лошади в то время, когда Мефодий кинулся на него с ножом. Быстрым поворотом коня он сшиб с ног Мефодия, который вскочил и пустился бежать. Савватий, лишившись кола, единственного своего оружия, последовал его примеру.
Все это сложное и тщательно продуманное нападение длилось всего одну-две коротких минуты. Как ни было стремительно и жарко оно, Дмитрий не потерял присутствия духа. Сабля, уроненная во время свалки, лежала на снегу. Для дальнейшего пути она была ему нужна. Он оглянулся: двое убегавших «отцов» были уже вдали, двое других лежали на дороге. Дмитрий быстро спешился и поднял саблю. Желание узнать, с кем ему пришлось иметь дело, заставило его подойти к близлежавшему ничком Пауку. Взведя на всякий случай курок турецкой пистоли, он толкнул ногой Паука, который застонал.
— Жив? — коротко спросил Дмитрий, пытаясь разглядеть его лицо.
— Милостивец, не губи, — еле прохрипел до смерти испуганный Паук.
— Говори, кто такой? Кем подослан? — строго приказал Дмитрий и наступил ему ногой на грудь.
— Ох, не губи!.. Ох, ничегошеньки не помню. Память отшибло.
— Говори, не то и вовсе ее отшибу, — сильнее придавил ему ногой грудь Аленин.
— Ох, пусти, пусти, родимый, — отчаянно взмолился Паук. — Грех попутал… Боярин Цыплятев подослал…
— Вот оно что! — ухмыльнулся Дмитрий. — Ну, теперь я и тебя, приятель, признал. Так слушай же, Паук: если от раны не подохнешь, кланяйся боярину да скажи, настанет, мол, черед и мне с ним посчитаться. Да и тебя, приятель, при случае не забуду.
Он вскочил на дрожавшего от страха коня, перекрестился и быстро помчался по улице. Главную беду он избыл благополучно. Впереди же, перед выездом из города, предстояла еще немаловажная опасность: надо было ухитриться миновать стражу на заставе. Дмитрий решил взять в этом случае хитростью и дерзостью: другого выхода не было.
— Эй! — окликнул он воротника, доехав до заставы. — Заспался, отпирай живей!
Воротник, молодой стрелец, торопливо высунул голову из-под теплого воротника кожуха, под которым он действительно сладко задремал на морозе.
— Кто идет? — вскакивая, спросил он.
— Или не видишь? — дерзко крикнул в ответ Дмитрий.
— Кой леший в ночи тебя разглядит! — сердито буркнул стрелец.
— А не видишь, так знай, с кем говоришь да обращение разбирай: гонец я боярина Гонсевского к государю и королю Жигмонту.
— Ясак? [64]
— «Слава Богу в небеси, государям королю с королевичем на земли», — уверенно сказал Дмитрий первый пришедший ему в голову ответ.
— Что это ты плетешь? — недоуменно уставился на него стрелец.
— Или ясака гонцового государева не знаешь? Так пода спроси своего десятника, — внушительно сказал Дмитрий. — Да идя спрашивать, ответ держать готовься. Если замешкаю по твоей вине, головы тебе не сносить.
Стрелец, по русскому обычаю, нерешительно полез пятерней в загривок в надежде, должно быть, найти там совет, как выйти из затруднительного положения. Затем сообразив, что и в самом деле может существовать особый «гонцовый государев» ясак, за незнание которого ответ, пожалуй, действительно придется давать строгий, потоптался нерешительно, да и стал отмыкать рогатку.
— Как гонцового ясака не знать! — оправдывался он. — А поспрошать все надо… Мало ли что… Сам знаешь, время какое.
— Ну, то-то, — успокоенно заметил Дмитрий, минуя рогатку и крестясь от радости под охабнем. — А десятнику лучше не признавайся, не будь дураком: как бы не досталось.
И, хлестнув коня, Дмитрий, все еще боясь погони, вихрем исчез во тьме ночи.
«И то взаправду лучше смолчать, — подумал стрелец. — Зря под ответ попадешь».
Плотней завернувшись в теплый нагольный тулуп, он присел на чурбанок возле рогатки и погрузился в безмятежный сон, прерванный было пропуском «гонца к Жигмонту».
Глава VIII
Страшная встреча
Отъехав по Калужскому шляху гонкой рысью поприщ [65]семьдесят от Москвы, Аленин к утру замедлил ход взмыленного и усталого коня. Погоня была уже не страшна, встречные путники, за исключением редких торговых людей, почти не попадались, дальнейший путь не грозил осложнениями, можно было поэтому не торопиться и поберечь силы коня.
Помолившись в сторону всходившего в тумане медно-красного солнечного ядра и закусив припасами, заботливо приготовленными Мойсеем в дорожной котомке, привязанной к седлу, Аленин неторопкой рысью продолжал путь, который был уныл и печален. Изредка попадались занесенные снегом пустые деревушки, покинутые жителями, встречались отдельные строения с выбитыми окнами, казавшиеся поэтому как бы слепыми, или убогие церковки, разграбленные и разоренные. И так же уныло и печально было на душе Аленина. Тоскливые мысли одолевали его. Снова оставив на произвол судьбы любимую девушку и старика отца, которому из-за его неосторожного приезда грозили происки врагов, он ехал теперь в стан ненавистного самозванца. Что влекло его в Калугу? Внушенное обманчивое убеждение, что иначе он поступить не может, что обязан служить до конца «законно венчанной московской царице». Он создал себе кумир из этой женщины, в который уже искренне сам верить не мог. Он презирал себя, а ее ненавидел, потому что хотел, но уже не мог освободиться из-под власти ее чар. Попадись бы сейчас, вдали ох ее влияния, сильной воли человек, который смог бы оказать воздействие на его колеблющуюся душу, и, пожалуй, он в Калугу больше не вернулся бы. Если бы возникло мощное и разумное движение в государстве, нашелся бы новый спаситель отечества, которому он мог поверить, — Аленин, не задумываясь, искупил бы кровью и бранными подвигами вину перед родиной и перед самим собой. Но не было пока такого дела, которое подвигло бы его на решимость, душа его была мертва и пуста и охвачена вялым безразличием. Подобно человеку, который страдает от своей безвольной страсти к запою и который бросил бы пить, если бы жизнь приобрела смысл и значение, но не может, продолжая влачить нудную бесцельную запойную жизнь, оставить свою страсть и тянется к вину, — так и он, сбитый с толку, бежит под власть женщины, которую ненавидит вдали, а вблизи не может избавиться от ее чар. Он едет в Калугу и знает, что как только приблизится к ней, так снова станет ее рабом, сделает все и пойдет всюду, куда она прикажет. А между тем там, в Москве, осталась милая девушка, к которой в глубине души таится чистое, сильное чувство, но ему он безволен дать властно заговорить, пока не выйдет из нездорового дурмана, которым как будто опоила его «польская нимфа». И тоскуя, и страдая душой, он ехал теперь в Калугу, призывая на помощь спасительную надежду, что произойдут наконец события, которые заставят его встряхнуться, найти новый смысл жизни, чтобы уйти из-под власти ненавистной польки к чистому счастью с полюбившей его милой Наташей.