Переживая, тоскуя — и ободряя себя, Аленин все ближе продвигался к Калуге. Выехав из Москвы в ночь на 9 декабря, он рассчитывал поспеть туда утром 10-го. Но на исходе первых суток конь, примяв, вероятно, ногу, стал прихрамывать, и Аленин решил переночевать где-либо в пути, чтобы дать ему отдохнуть. Для этого он пристал во встреченной церковной сторожке; хозяин, старый пономарь, оказался на месте, чудом пока уцелев от хищных набегов поляков и воровского люда.
Угостив голодного старика, давно не видевшего свежего хлеба, остатками своих богатых припасов, Аленин переночевал в сторожке и утром 10-го числа двинулся дальше.
К полудню он уже был на расстоянии всего часа езды до Калуги. Встречные стали попадаться чаще. Сновали конные татары и казаки с длинными винтовками за плечами, тянулись под их охраной обозы съестных припасов, награбленных в окрестностях, дровни с тушами и битой птицей, шли изнуренные крестьяне, погоняя не менее изнуренный захваченный тощий скот.
Разыгравшаяся с утра метель прекратилась, выглянуло яркое солнце и весело заиграло искрами алмазов на пластах яркого снега, темневшего синевой в ложбинках и скатах. Аленин ехал по зимнему шляху, широко разъезженному под городом. С одной стороны тянулся берег Оки, а с другой — густой бор.
Вдруг до слуха его долетел шум голосов вперемешку с беспорядочными звуками гульливых песен. Он вгляделся в даль шляха — там темнела кучка всадников, быстро скакавших навстречу. Поняв, что это, может быть, «вор» — самозванец, выехавший, по обычаю, со своими приближенными на прогулку и с утра уже пьяный, Аленин, желая избежать неприятной встречи, докучливых расспросов и участия в прогулке, поторопился свернуть по проезженной тропке в бор, сдержал коня в нескольких саженях от шляха и под прикрытием широколапчатых елей стал наблюдать за быстро приближавшейся ватагой.
Аленин не ошибся — то был «вор». Он сидел в нарядных санях, в богатой меховой шубе, крытой кирпичного цвета алтабасом [66], с пышным собольим воротником, с голубыми бархатными нашивками, завязками и кистями-ворворками такого же цвета по бокам. Его голова с красным лицом, в напяленной по уши меховой шапке, украшенной по краям разрезов жемчужными нитями, пьяно качалась из стороны в сторону. Сани «вора» окружали конные бояре из калужского стана. Седла под ними с золочеными луками были обиты золотоузорным красным сафьяном. На ногах коней, богато убранных, с мордами, украшенными серебряными оковами, с ожерельями из серебряных блях вокруг шеи, звенели колокольчики. Сзади седел прикреплены были медные литавры, по которым всадники время от времени ударяли бичами из гибкой татарской жимолости [67].
За санями «вора» скакали с одной стороны крещеный татарский князь Петр Урусов, с другой — его брат. Их сопровождало человек тридцать татар. «Вор» орал диким голосом нескладную песню, размахивая руками в персчатых меховых рукавицах [68]. Он был совершенно пьян. На полости саней подпрыгивал пустой раструхан из-под вина, недавно им опорожненный.
Со звоном колокольцев и гудливыми звуками литавр, с визгом, гамом, улюлюканьем и криками мчалась пьяная ватага по шляху, приближаясь к тому месту, где, скрытый елями, стоял невидимый для них Аленин.
В этом месте, с противоположной стороны шляха, возвышалась горка с поставленным на вершине ее большим деревянным крестом.
— На гору! — вдруг завопил визгливым голосом «вор», когда сани его поравнялись с горкой. — Скачи, крест руби! Ого-го-го!..
Всполошился лес многоголосым стонущим эхом, словно возмутился от готового совершиться кощунственного дела. Но когда ватага повернула к горке, лошадь, запряженная в сани «вора», спотыкнулась, сани на мгновение остановились, осадили назад, и оба брата Урусовы наскочили мордами своих лошадей на сидевшего в санях «вора». Он резко подался вперед, отчего меховой ворот на шубе его распахнулся. В это мгновение Петр Урусов вдруг взвизгнул пронзительным татарским посвистом, выхватил из ножен кривую саблю и с исказившимся от злобы лицом со страшной силой ударил ею «вора» по плечу. Его брат последовал примеру, выхватил свою серповидную острую саблю, также пронзительно гикнул, взмахнул саблей над головой «вора», и не успел Аленин опомниться от неожиданности, как окровавленная голова самозванца, срезанная словно бритвой, упала с плеч на придорожный снег, окрасив белизну его ярко-красными разводами. Ватага, пораженная неожиданно совершившимся на глазах ее злодеянием и видом обезглавленного «вора-царя», на мгновение замерла. Потом, опомнившись, бояре-приспешники казненного самозванца кинулись на татар, те обнажили шашки и в свою очередь ринулись на бояр. Натиск был так стремителен, что бояре, спасая свои головы, бросились врассыпную. Сопровождавший «вора» преданный ему шут Кошелев, с которым «вор» год назад спасся бегством из Тушина в Калугу, прикрывшись на дровнях кучей навоза, безумно завопил, вскочил на лошадь, с которой свалился один из бояр, и что было духу погнал ее по направлению к Калуге. Некоторые бояре последовали его примеру.
Как ни был Аленин поражен тем, что произошло, он сразу понял, что о случившемся следует осторожно сообщить овдовевшей «царице». Он вывел коня на шлях, хлестнул по бокам, гикнул, промчался мимо обезглавленного «вора», которого татары уже выволокли из саней и раздели, и понесся по шляху, опережая беспорядочно скакавших наперегонки бояр во главе с продолжавшим вопить обезумевшим от страха шутом.
Глава IX
«Польская нимфа» [69]
Марина в тот день с утра недомогала. Проснувшись на рассвете, она стала томиться какими-то неясными тоскливыми предчувствиями. Ночью приснился ей неопределенный, показавшийся вещим и страшным сон, что вокруг постели мужа кружит, прихрамывая и жалобно мяукая, бесхвостая, уродливая, со злыми страшными глазами, черная косматая кошка на трех ногах. Временами она прекратит назойливое кружение, остановится возле высунувшейся из-под одеяла посинелой, вздувшейся, будто мертвой ноги «царя» и начнет глодать ее палец.
Марина нехотя встала, умылась и все утро не находила себе места. Не выходя из спальни, она то примащивалась на постели, то садилась на любимое штофное кресло у окна, то, накрываясь горностаевой шубенкой, ложилась на крытую шелковым, стеганным на пуху полавочником широкую скамью с приголовником, которую она велела подвинуть к жарко истопленной печи: несмотря на тепло в спальне, она зябла, ее лихорадило и знобило. Бессмысленный сон не давал ей покоя, навязчиво лезли в голову бессвязные, тяжелые мысли.
Она знала, что «вор», напившись с утра, выехал на веселую прогулку со своими новыми приятелями, братьями Урусовыми. Эти крещеные татары ей не нравились. Она боялась их и не раз уже предостерегала мужа по поводу близости с ними. Но тому, постоянно пьяному, море было по колено. А Урусовых из-за происшедших в последнее время событий следовало бояться. Они наверняка не забыли «вору» смерти касимовского царя, старика Урмамета, которого тот недавно убил.
Случилось это так. Урмамет пристал к «вору» тогда, когда тот еще стоял в Тушине. Позже Урмамет нашел для себя выгодным пристать к Сигизмунду и уехал под Смоленск. Сын же Урмамета с матерью и бабкой остался верен «вору» и вслед за ним бежал из Тушина в Калугу. Столковавшись с Сигизмундом, Урмамет вернулся в Калугу за семьей и, чтобы вызволить ее, притворился до времени по-прежнему преданным «вору». Но «вор» не поверил хитрому старику. Выехав с ним однажды вместе на охоту, он с помощью своих бояр Бутурлина и Михнева напал на Урмамета и с крутого берега Оки бросил старика в воду. Некоторое время об этой казни не знали: «вор» распустил слух, что Урмамет во время охоты неудачно напал на «него», бежал со страху и без вести пропал. Но Бутурлин под пьяную руку разболтал, как было дело. Тогда друг Урмамета, Петр Урусов, повздорив с «вором» во время попойки, обозвал его убийцей, за что тот велел посадить оскорбителя в тюрьму. Вскоре после этого калужские татары в стычке с отрядом поляков одержали над ними победу и привели в Калугу немало пленных. Пользуясь этим случаем, Марина убедила мужа оказать внимание татарам и в благодарность выпустить из тюрьмы любимца их Урусова. Сама Марина благоволила к нему. Он был красив собой, отличался веселым нравом, обращался с нею почтительно, одаривал ее нарядными восточными шелковыми тканями, до которых она была большая охотница. «Вор» исполнил ее просьбу, выпустил Урусова, простил обиду, приласкал его, и братья Урусовы стали неизменными сотрапезниками «вора» во время бурных его пиршеств. Словом, примирение наладилось. Но три дня назад Марине сообщили, что, когда во время пира «вор» заснул, Урусов во хмелю неосторожно похвастался: «Постой-де, подлый самозванец, научу я тебя, как настоящих царей топить да мурз в тюрьму сажать». Эту дерзкую похвальбу Марина скрыла от мужа, чтобы не восстанавливать его снова против Урусова и не осложнять недавно налаженных отношений; сама же насторожилась и стала считать Урусова опасным. Накануне вечером она наблюдала за ним во время попойки, и ей показалось, что Урусов, льстя «вору», смотрел на него злобными и страшными глазами — такими же, какие были у той кошки во сне, что кружила вокруг «вора» и грызла ему мертвый палец. Проснувшись, Марина послала предупредить «вора», чтобы он не ездил на предположенную с вечера прогулку, но в ответ «вор» велел ей сказать, что она — «безмозглая польская дура», крепко выругался по обыкновению и в благодарность за заботу о нем посулил по возвращении с прогулки «раскровенить дуре польскую харю». К этим любезностям «польская нимфа» отнеслась равнодушно (она успела уже привыкнуть к такому обращению), но о супруге продолжала беспокоиться. Сам по себе он был ей не нужен, она рада была бы освободиться из-под унизительного ига этого грубого хама, но пока «вор» был нужен ей как орудие для достижения задуманных честолюбивых целей. Но до их достижения было еще далеко, и поэтому гибель «вора» теперь, когда она должна была стать матерью, оказалась бы совсем несвоевременной.
68
Такие перчатки носили в то время лишь знатью лица. Обыкновенно русские ходили без перчаток, имея длинные рукава одежды.