Глава XI
Со ступеньки на ступеньку
В этой заветной шкатулке, хранившей историю ее жизни, после большой пачки писем Дмитрия — свидетелей ее безмерно счастливой полосы жизни — других хранится немного. Не хочется и перечитывать их, радостного они напомнят не много.
Вот короткие извещения случайных доброжелателей из Москвы и Польши, подтверждавшие дошедшие до нее еще во время переезда из Москвы в Ярославль слухи и том, что Дмитрий вновь чудесно спасен, что он жив и готовится снова победоносно вернуться на престол. Этим слухам она и хотела, но не могла верить. Правда, она слышала, что на Лобном месте лежал труп, вовсе не похожий на Дмитрия, и что поэтому его лицо было накрыто маской. Но, с другой стороны, было столько неопровержимых доказательств гибели мужа! В этом ее убеждал и сопровождавший в изгнание верный Аленин, который был свидетелем всех страшных событий в Москве. Но как ни неправдоподобны были эти тайком доставлявшиеся ей письменные заверения доброжелателей о чуде спасения Дмитрия, она за эти два невыносимо долгих года жизни в Ярославле только и жила мыслью о возможности такого чуда, о возможности появления… нового Дмитрия, готового ее спасти. Вот краткое, с осторожными намеками письмо, подтвердившее ей появление Дмитрия в Самборе и признание его ее матерью. Этому она совсем поверить не могла, но стала с нетерпением и любопытством ожидать событий. И они наступили. Она вскоре узнала о вступлении Дмитрия из Польши в пределы Московского государства, затем о том, что он благополучно достиг Москвы и расположился станом в Тушине. В августе 1606 года, согласно договору нового московского царя с королем, ее вместе с отцом и соотечественниками решено было отправить в Польшу. Перед отъездом она получила известие о том, что в пути на отряд, сопровождавший ее, будет сделано нападение, которого ей не следует страшиться: если она захочет, ее отвезут в тушинский стан к ожидавшему ее «мужу». Надежда на поворот к лучшему, на близкое спасение заговорила в ней. Убежденная, что мужа в Тушине она встретить не может, все-таки решилась во что бы то ни стало увидеться с тем отважным человеком, который хотел быть ее мужем. Страстное желание вернуть себе корону и высокое положение, которым она так мало пользовалась, страсть к приключениям властно толкали ее в Тушино. Через какие бы опасности, испытания и сделки с совестью, вплоть до утраты стыда и чести, ей ни пришлось пройти, она решила добиться желанной цели. Отец, этот жалкий торгаш ее честью ради своих корыстных целей (о, несмотря на свою привязанность к нему, она давно его раскусила!), конечно, только поддерживал ее решимость. Давно долгожданный день отъезда наступил. В пути произошло нападение, о котором она предупреждена; ее освободили и предъявили грамоту супруга, список с которой лежит здесь перед глазами: нежный супруг нетерпеливо ждет ее и молит о приезде. Аленин в последний раз предупреждает и просит одуматься: ведь сомнений нет, он своими глазами видел мертвого Дмитрия. Минута страшного раздумья и — ух! — зажмурив глаза, она кидается в бездну. Вот роковой день первого сентября, ее свидания с «милым мужем» наедине, в шатре близ Тушина в лагере двоедушного, игравшего в свою пользу коварного соотечественника Яна Сапеги. Это свидание!.. Она и сейчас содрогается при воспоминании о нем. Увидев «супруга», она вскрикнула, зажмурила глаза, в ужасе протянула вперед руки, чтобы оттолкнуть и защититься от него. Перед ней стоял грубый, страшный, отталкивающего вида разбойник, нагло ухмыляясь и дыша чесноком и винным перегаром. Отдаться такому извергу! Нет, нет, лучше смерть! Она в первом порыве отчаяния так и крикнула: «Лучше смерть!» — и, несмотря на все свое самообладание, почти лишилась сознания. В тот день ее оставили в покое, но на следующий за нее снова принялись отец, Сапега и патер-иезуит. Убеждали ее, говорили о величии жертвы ради блага родины и Святой Католической церкви. Доброго, благодушного отца Анзерина уже не было возле нее. Может быть, он дал бы ей благой совет… или, вернее, добродушно-философски утешил бы мыслью о том, что не следует пренебрегать благами и сокровищами мира сего.
Семь дней советчики убеждали ее; она решилась, и на этот раз бесповоротно. Правда, она потребовала для себя полную независимость от «мужа», пока он не посадит ее на престол. Он дал торжественное обещание, но не сдержал его и заставил тайно повенчаться. И вот она, гордая красавица, «царица московская», с нескрываемым отвращением, с трудом поборов брезгливость, принудила себя стать женой этого мерзкого человека. Она и сейчас помнит, что тогда эта связь вызвала в ней такое презрение и омерзение к самой себе, что сама корона царская, которую она покупала такой постыдной ценой, потускнела, утратила свою привлекательность и лучезарный блеск. Казалось даже, что, если она действительно станет царицей, корона не вернет ей уважения к себе. Но делать нечего, пришлось свыкаться с новыми условиями жизни. Пошли бурные пиры и кутежи. В неискреннем разгульном веселье она топила свое презрение к себе и мало-помалу приохотила себя к этому безудержному разгулу. Тут среди окружавших людей подвернулся ловкий обаятельный искуситель в лице соотечественника Яна Сапеги. Он рыцарски вел себя по отношению к ней, был ее защитником и покровителем. О, этот Ян!.. Он ловко подобрался к ней. В сравнении со вторым Дмитрием он казался таким благородным рыцарем… пока не стал мерзавцем, как другие. О, она хорошо помнит, с каким уважением Ян обращался с ней на первых порах, пока в один прекрасный день не явился смертельно пьяным. Пришлось пережить новый удар по самолюбию, которого почти уже не осталось. Жизнь стала ужасной: Ян уехал, «милый» отец, спасая свою шкуру, тоже бросил ее на произвол судьбы, «супруг» издевался, колотил ее, не давал достаточных средств на то, чтобы прилично одеваться и быть сытой. Сторонники «царя» разбрелись. Новое предпринятое приключение стало казаться несбыточным. И тем не менее она не унывала. Легкомыслие и тут спасало ее.
Вот письмо от отца, где он шутит над ее легкомыслием. Она писала ему об ужасах своего положения, молила посочувствовать и помочь ей вернуть корону. В конце письма, после слезных излияний, у нее невольно сорвалась глупая просьба: прислать двадцать локтей узорчатого бархата на платье да, если представится случай, побаловать ее несколькими лососями, до которых она была большой охотницей, и хотя бы небольшим бочонком сладкого венгерского вина, на что отец ей ответил: «Сочувствую тебе, дочурка. Трона вернуть тебе не могу, а вина и бархату на платье посылаю. Авось они заменят тебе трон, как печаль твою об утрате его два года назад утешил чумазый арапчонок». Да, да, отец, ради своекорыстных целей втянувший ее в позорную игру, издевался теперь над ее легкомыслием, не понимая, что именно оно-то спасло и спасает ее до сих пор.