— Вот уж порадовал, отец Авраамий, — светясь улыбкой, сказал Матвей Парменыч, — и слов не найду! В добром ли здоровье пожил под Смоленском, в благополучии ли путь свой многотрудный совершил?
— Спасибо, боярин. Что говорить — тяжеленько, тяжеленько пришлось!
— Милости прошу, гость дорогой, сюда пожалуй, — указал ему хозяин на лавку в почетном углу под образами. — Потчевать с дороги чем не прикажешь ли?
— Благодарствуй, Матвей Парменыч, — отказался отец Авраамий, — некогда. На короткое время я к тебе заглянул. Патриарх святой ждет.
Он опустился на лавку и острыми живыми глазами, проницательно глядевшими из-под густых сросшихся седеющих бровей на худощавом бледном лице, зорко оглядел Матвея Парменыча, который сел на лавку по правую сторону от гостя.
— Воля Господня, друг! — тепло и сочувственно молвил отец Авраамий. — Не думал я, отъезжая, что не доведется мне более свидеться с подругой твоей, досточтимой Феодосией Панкратьевной… Царство ей небесное и вечный покой!
— Воля Господня, отче святый, — тихо откликнулся Матвей Парменыч. — Тяжко мне одиночество на старости лет, особенно тяжко в эти смутные и страшные времена, да не ропщу я: что наше горе супротив горя всего народа русского! О себе, о своих бедах забыть надобно. Не время о них думать.
— Утешу я тебя в печали, Матвей Парменыч, доброй вестью о сыне, который в тебя пошел. Отважно и честно стоит он за московское дело. Ему прямить, Жигимонта же, подобно тебе, терпеть не может. Да вот, постой: грамотку я тебе от Петра привез.
Отец Авраамий расстегнул подбитую мехом рясу, достал из внутреннего кармана небольшой свиток и подал его Матвею Парменычу.
— Прочти, Матвей Парменыч. Не терпится ведь, чай.
— После, отче святый, успею, — отложил Матвей Парменыч в сторону свиток. — Рад был услыхать доброе слово твое о Петре. Коли пишет — стало быть, жив и здоров. Не терпится мне узнать, по каким важным делам в Москву ты столь неожиданно пожаловал? Добрые ли вести из лагеря привез? Что делается там у вас? Здрав ли святой митрополит Филарет?
— Телом здрав, душой болеет, — удрученно ответил Палицын. — Все мы там, в посольстве, душой изболелись. За делом поехали, а до дела дойти покуда не довелось. Злоумышленный Жигимонт на своем стоит: от Смоленска не отступает, хочет его сдачи и присяги на королевского величества имя со всей Смоленской землей. Сколько разговоров с панами было, а толку не видно. Канцлер Лев Иванович Сапега только и знает, что хитрит и дело в протяжку ведет.
— А что же хваленный Москвой гетман Станислав Станиславович? Как отъехал он из Москвы под Смоленск, умники наши надеждой тешились: приедет-де гетман Жолкевский к Жигимонгу и дело государево пойдет успешно. Станислав Станиславович крест, мол, целовал Московскому государству.
— И у нас подобное думали. Да что! — махнул Палицын рукой. — Человек он, вправду сказать, незлой. Стал было выговаривать королю, зачем над Смоленском промышляет. Не дело, мол, отцу дорогу сыну переступать. А Жигимонт осерчал — зачем Станислав Станиславович согласился отдать Владислава в цари Московскому государству: попросту следовало бы, мол, Москву с Польшей связать, а не вести речь об особенном московском царе. Вот к чему у нас уже речь клонится! Ну, Станислав Станиславович, опасаясь гнева королевского величества, понятно, спелся с ним. Мы было начали ему говорить: «Сам знаешь, пан гетман, нет того не только что в статьях, айв помине ни от кого не бывало, чтобы отдать Смоленск королю и крест ему целовать». А гетман на это: его величество, мол, справедливо от вас, послов, требует, чтоб смольняне отца с сыном не разделяли и крест бы целовали и отцу, и сыну: вы, мол, не упрямьтесь; после-де, как Смоленск сдастся да король отойдет, мы договор новый составим.
— Хитро! — нахмурился Матвей Парменыч. — Жигимонт-то небось пришел в Московское государство не для взятия городов, а для унятия крови христианской. А это разве унятие крови, чтобы Смоленск взять да вопреки договору на свое государство смольнян ко крестному целованию приводить?
— То же и мы панам сколько раз толковали! — возразил Палицын. — Да разве с ними столкуешься! Если, говорят, не принудите смольнян послушать крест королю вместе с королевичем целовать и войско королевское пустить, мы Смоленску не станем терпеть: камня на камне не оставим и будет с ним то же, что с Иерусалимом было. Ну, мы стали советоваться с митрополитом. А владыко говорит: «Нельзя пустить королевских людей в Смоленск. Если впустим их — нам Смоленска не видать более. Пусть, если так, король берет Смоленск взятием, мимо договора и своего крестного целования, — на то судьба Божия!.. Лишь бы нам слабостью своей не отдать Смоленска».
— Верно рассудил митрополит, — сочувственно отозвался Матвей Парменыч.
— И смольняне в один голос подобное же ответили: «Хоть наши матери, жены и дети в Смоленске, пусть погибнут они, а сюда не пускать ни одного польского человека!» Приезжали к гетману смоленские дворяне, посадские и ратные люди Иван Бестужев с товарищи. Твой сын Петр с ними был. Тут он мне и грамотку для тебя дал. Твердо отказали они панам: «Хоть бы нам всем помереть, а не пустим в Смоленск королевских людей».
— Так, так! — радостно заметил Матвей Парменыч.
— Ну, паны снова к ним пристали. Тут владыко митрополит говорить начал: «Помилуйте, панове-рада, бейте челом королю Жигимонту, донесите ему наше челобитье — дозволил бы нам связаться с Москвою, с патриархом да с боярами. Какой получим указ, так и сделаем. А до той поры порадейте, чтобы государь-король помиловал, не велел промышлять над Смоленском». Паны же слов владыки и слушать не стали, крик подняли: «Коли не сделаете по-нашему, не вынудите смольнян — часу одного ждать король не станет и над Смоленском промышлять начнет».
— Слыхать, так оно и случилось? — спросил Матвей Парменыч.
— Так и случилось, — подтвердил, вздохнув, Палицын. — Ноября двадцать первого дня пошли поляки с немцами да черкасами на приступ. Подкоп под Грановитую башню подвели, которая распалась от взрыва. Сажен десять в стене городской вырвало. А все же смольняне приступ тот отбили и вынудили поляков отступить. Бились-то как! Слов в похвалу не найти. А мы, послы земли Русской, смотреть только могли да в мыслях сокрушаться.
— Господи, до чего дожили! — всплеснул Матвей Парменыч руками. — Сына царем выбрали, а отец царство сыново грабит, города боем берет. Ну-ну!
— Ну, отступили поляки, — продолжал Палицын. — Видит Жигимонт — твердо стоит Смоленск;, покуда взятием возьмет, зря войско погубит, и надумал сам сослаться с Москвой. Прислал листы свои в посольство. Ну, вот я, да думный дьяк Сыдавной-Васильев, да дворянин Василий Сукин с двадцати семью прочими дворянами, да протопоп Кирилл с попами диаконами с теми листами и приехали. А что из того дальше выйдет, про то не знаю.
— А что же митрополит Филарет? — спросил Матвей Парменыч. — Почему он в Москву не вернулся?
— Как можно! Его бы и Жигимонт не отпустил, да и сам митрополит посольства не оставит: дело то, ради которого поехали, еще и не началось. И на меня осерчал было владыко, зачем еду, от посольства отбиваюсь. Да что ж зря сидеть под Смоленском! У меня здесь работа великая. Помощь Москве оказать могу. А там что? Сгинешь зря, без пользы. Вот попомни мое слово: быть митрополиту Филарету с прочими послами в плену.
— Да, куда ни глянешь, отовсюду беда грозит, — вздохнул Матвей Парменыч.
— Ну, а у вас, в Москве, что тут делается? — спросил Палицын. — Я ведь только ночью приехал, узнать толком обо всем не успел. К тебе первому поспешил словом перекинуться.
— У нас дела тоже, не приведи Бог, какие творятся! — ответил Матвей Парменыч. — Что день, то хуже. Жигимонт под Смоленском над Русским государством измывается, а тут правитель Гонсевский в бараний рог нас гнет. Да кабы он один! Изменники руку его держат. Сам Мстиславский князь Федор Иванович честь боярскую забыл, первым другом ему стал вместе с верховодчиком нашим Федькой Андроновым. Называть-то их обоих — боярина родовитого и разбойника грязного — вместе не пристало. А они дружбу между собой завели.
— А что же патриарх Гермоген?
— Без него бы конец. Кабы не патриарх, никто бы из правителей наших, страшась польских людей, не осмелел молвить слова единого в защиту веры православной и земли Русской, хоть бы шла речь не только о том, чтобы веру попрать, но чтобы всех нас заставить хохлы польские носить. Он один из правителей московских крепок душой. Поляки притеснения великие чинят, а владыка все крепче за русское дело стоит. Вот послушай-ка, что на днях приключилось. Приехал гонец с отпиской вашей посольской, где вы, послы, указа спрашивали, как быть с королем Жигимонтом. С грамотой той пошли к патриарху Мстиславский Федор Иванович да Салтыков-предатель Михайло Глебович, ну и Федька Андронов, понятно, с ними. Понесли ему и свою грамоту в ответ на польскую и боярами уже подписанную. Написано было в той грамоте: что предаются, мол, бояре на королевскую волю и будут поступать, как королевскому величеству угодно. Видит патриарх, ведут правители наши дело в угоду Жигимонту и уж не Владислава, а самого короля на престол московский метят. Говорят бояре патриарху: «Подпиши грамоту». Осерчал он. «Пусть, — говорит, — король даст сына на Московское государство да выведет своих людей из Москвы, да пусть королевич греческую веру примет. Если напишете такую грамоту, то и сам руку приложу, и вас благословлю на то же. А писать полякам, чтобы отдались на королевскую волю, — я и сам того не сделаю, и вам повелеваю не делать. Если не послушаете меня — клятву на вас наложу. Городам сам писать буду, благословлю в Москву идти и страдать, если по вашему попущению нечестивый Жигимонт воцарится либо королевич веры единой с нами не примет». Ну, пошел спор; Михайло Салтыков патриарха бранными словами ругать начал. До чего дошел: ножом на святителя замахнулся!.. А патриарх спокойно рукой нож отвел и отвечает: «Не боюсь тебя, вооружен я против ножа твоего силой неодолимого креста святого». После посмотрел с укоризной на Мстиславского Федора Ивановича: «Это твое начало, господин, — говорит. — Опомнись. Ты больше всех честию, тебе первому следует подвизаться за православную веру. А ты прельщаешься и другим злой пример подаешь». Ну, бояре ни с чем и отъехали. На другой день велел патриарх сзывать народ в соборную церковь. Поляки проведали, церковь окружили. Однако многие — и я с ними — успели в церковь пройти. Обличал смелой речью патриарх поляков да московских изменников русского дела. Приказывал за православную веру стоять и городам о том же писать. Ну, вышел я из церкви и пошел было в патриаршие покои святителя повидать: наказал он мне прийти насчет воеводы рязанского Прокопия Ляпунова словом перемолвиться. С Прокопием-то Петровичем я ведь давно знаюсь, грамотами потаенными обмениваемся. Дело большое надумали. Прокопий, сам знаешь, надежный человек, веры крепкой, душой за русское дело горит.