— Да… А брат-то его Захар! — заметил Палицын. — Полякам под Смоленском предался, с панами пирует, над послами издевается. Злой, опасный человек.
— Слыхал, — ответил Матвей Парменыч. — Прокопию о нем писал. Обещал Прокопий сладить с Захаром… Ну вот, говорю, пошел я в патриаршие покои, а меня уж и не допустили, поставили к патриарху стражу. Дворовых людей и тех пускать перестали. Напугались, видишь ли, что не отписал бы патриарх городам, что правитель Гонсевский с боярами затевает.
— Постой, как же мне-то быть? — встревожился Палицын. — С патриархом мне нужда великая свидеться. Сам он нынче поутру за мной прислал. Что ж, стража, пожалуй, не пустит?
— Свидишься, — успокоил его Матвей Парменыч. — Гонсевский пока одумался, освободил патриарха из-под стражи. Доглядывать поляки доглядывают, высматривают, кто за чем приходит, доносят Гонсевскому. Ну, а свидеться еще можно. Сам я нынче собираюсь. Вести важные эту ночь от Прокопия получил. Да мешать тебе не стану. Поезжай с Богом. Я тем временем грамоту Прокопию отпишу, свезу патриарху показать.
— О многом бы мне с тобой перетолковать надобно, — поднялся Палицын. — Ну да авось, Бог даст, скоро свидимся… коли живы будем да к полякам под стражу не угодим.
— Именно, — вздохнул Матвей Парменыч, провожая гостя. — По нынешним временам утром не знаешь, убережешься ли до ночи от поляков. Кому-кому, а уж мне подавно беречься от них нужно.
— Скажи, Матвей Парменыч, — спохватился Палицын, — Наталья-то Матвеевна в добром ли здоровье? За делами и спросить тебя забыл.
— Благодарствуй на доброй памяти, отец Авраамий. Теперь ничего, маленько оправилась. Хозяйством занялась. Меня утешает. Молодец она у меня!
— Оженить бы тебе ее скорее. Все бы покойнее.
— Что говорить!
— А названый сын твой, Дмитрий Аленин? О том что слышно?
— Да что! Под Калугой пропадает. Грех, а, право, иной раз думаешь: хоть бы помер уж лучше. Все бы легче.
— Не грусти, Матвей Парменыч. Одумается малый. Молод и волей некрепок. Оттого вся беда. Не он один. Ну, Господь с тобой!
Глава XIV
Письмо из Калуги
Обнявшись с хозяином, гость собрался уже уйти, как из противоположной двери быстро вошел Мойсей. Вид у старика был взволнованный.
— Что тебе, Мойсей? — тревожно спросил Матвей Парменыч.
— Племянник из-под Калуги приехал! — радостно ответил старик. — Грамотку тебе, боярин, от Дмитрия Ипатыча привез. На вот, вычти-ка скорее.
— Ну вот и легок твой Дмитрий на помине, — сказал Палицын. — Читай в самом деле, Матвей Парменыч. Я уж обожду. Не случилось ли чего?
— Ты будто лукавишь, Мойсей? — пытливо взглянул боярин на старика, у которого сморщенное, будто печеное яблоко, лицо хитро улыбалось. — Коли знаешь, о чем написано, так скажи.
— Читай, читай, Матвей Парменыч, — возразил старик. — Сам узнаешь — вернее будет.
Матвей Парменыч взволнованно развернул письмо, торопливо пробежал глазами первые строки и, не дочитав, обернулся к иконе и размашисто, с чувствок перекрестился.
— Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Царица Небесная! — прочувствованно произнес он. — Услышал Господь нашу молитву: калужский «вор» казнен, конец бедам нашим близок!
— О, Господи, слава Тебе! — перекрестился и Палицын. — Коли так, воистину, Матвей Парменыч, близок конец нашим бедам. Ну, Мойсеюшка, — повернулся он к старику, — радость великую привез твой племянник. Надобно порадовать патриарха. Собирайся-ка, Матвей Парменыч, поедем вместе.
— Поедем, поедем, — поспешил согласиться Матвей Парменыч. — Как не порадовать! Ох и закипит же у нас теперь работа! Дал бы Бог дождаться конца ее, уберег бы Господь от злых недругов.
— Да, тут-то, почуяв погибель свою, они за нас и примутся, — ухмыльнулся Палицын.
— Ну что ж, уцелеем, нет ли, — бодро откликнулся Матвей Парменыч, — а за матушку-Москву постоим. Коли сами не уцелеем — другим пример дадим, а своего добьемся… Повремени малость, отец Авраамий, к дочери поделиться радостью сбегаю, приоденусь — и в путь. А ты, Мойсей, Якова попотчуй. Ужо позову его, поспрошаю, как было дело.
И, ободренный новой верой в свои силы, вдохновленный жаром подвига, старик юношеской походкой вышел из горницы. Он торопливо переоделся в выходной кафтан и шубу, забежал к Наташе, сообщил ей новость, вернулся за письмом Аленина и, сев в сани вместе с отцом Авраамием, поехал к патриарху Гермогену.
По дороге друзья молчали. Они подняли высокие меховые воротники шуб, чтобы закрыться ими от взглядов прохожих на улице: совместная поездка к патриарху двух ревнителей и борцов за правое дело, несомненно, должна была привлечь многочисленных недругов, как поляков, так и русских изменников, и вызвать всевозможные осложнения. Осторожность подсказывала, что нужно беречь себя ради великого дела от такого нежелательного внимания.
Погрузившись в молчание, Матвей Парменыч и отец Авраамий думали о важности полученного известия. Они понимали, что гибель калужского «вора» чревата огромными последствиями. Недружелюбие к польскому королю московского народа и городов, от ближних до дальних включительно, все явственнее сказывалось с каждым днем. Народ хотел видеть на престоле законного русского царя. Польский королевич был навязан народу изменниками-боярами. Даже если бы Владислав принял православие (на чем, поневоле примирившись с самим фактом избрания королевича, во всяком случае настаивали патриарх Гермоген и его единомышленники), все же он был бы нежелательным царем. До сих пор не было определенного, всем народом единодушно избранного лица, и силы сторонников избрания русского царя раздвоились: одни, не желавшие польского короля, стояли за русского царя в лице второго Лжедмитрия, напоминавшего, хотя бы по имени, русского православного государя; другие, не желавшие польского короля, но и не терпевшие самозванца, тратили свои силы на отпор и королю, и самозванцу. Теперь, с гибелью «вора», обе партии, несомненно, должны были сплотиться, отмести в порыве общего воодушевления поляков и избрать нового государя. Сила всеобщего подъема надежно, казалось, обеспечивала на этот раз разумность выбора: искреннее желание иметь законного царя должно было подсказать народу безошибочность его выбора.