— Э, полно, пан, брехать, — раздалось из толпы. — Вы всем нам — плевое дело!
— Мы без оружия, без дубин шапками вас закидаем! — подхватил другой голос.
— Нет, любезные, — ухмыльнулся Гонсевский, — вашими войлочными колпаками вам и с шестью тысячами девок не справиться, а не то что с такими богатырями, как мы. Ей-же-ей, опомнитесь, Богом вас прошу!
— Нечего Бога в темные дела ваши путать! — крикнули в ответ из толпы. — Уходите из Москвы, вот вам и весь сказ!
— Уйти мы не вольны, — возразил Гонсевский. — Нам велено здесь остаться, государя ждать.
— Ну и оставайтесь! — крикнул насмешливый голос. — Долгое время не засидитесь.
Толпа разошлась. Но ее бурное, вызывающее настроение вселило в души поляков сильную тревогу. Тем опаснее было оно, что восстановленное против поляков, само по себе многочисленное население столицы с каждым днем умножалось пришлым людом, стекавшимся из окрестных сел и деревень, чтобы присутствовать, по обычаю, на торжественном обряде Вербного воскресения, когда, в ознаменование чествуемого события, патриарх ездил по городу на осляти, а народ устилал его путь вайями. {32} Кроме того, городское население, как оно ни было восстановлено против поляков, все-таки успело уже притерпеться к условиям тяжелой жизни; на пришлых людей рассказы об их насилиях, об оскорблениях, чинимых ими патриарху, о том, что Сигизмунд твердо решил сесть на московский престол, производили угнетающее впечатление, вызывали острую ненависть к полякам и желание мстить. Сознавали это поляки и начинали бояться, а с ними вместе и бояре-изменники. Михайло Глебович Салтыков прямо заявил градоправителю Гонсевскому:
— Смотри, пан воевода, боишься ты по глупости своей да мягкосердию бить москалей, так уж дождешься: сами они тебя побьют. Ну, а я той чести ждать не стану. Возьму жену, к королю под защиту поеду да все ему поведаю. А тебе желаю Пасху веселую тут проводить.
Но бежать боярину Салтыкову не удалось: уже ополченская рать подходила к Москве, чтобы окружить столицу тесным кольцом. Радовалось сердце Матвея Парменыча: великое дело освобождения Москвы, начатое при его горячем содействии, готово было осуществиться. Он сделал все, что было в его силах, и теперь пока вынужденно бездействовал, ожидая с большим нетерпением прихода освободителей. Но он не сомневался в том, что взятие ими Москвы и свержение власти поляков может затянуться и что до наступления полной победы москвичам придется пережить жуткое время, полное опасностей, невзгод и лишений. Готовый лично к проявлению злобной мести со стороны поляков, он тревожился за Наташу. Чтобы уберечь ее, Матвей Парменыч решил переждать праздник Пасхи, до которого оставалось всего неделя с небольшим, дождаться прихода ополчений и отправить Наташу под присмотром Мойсея в свою калужскую вотчину. Пока же Матвей Парменыч и сам засел дома, и Наташу на улицу не выпускал. Очень просилась Наташа пустить ее посмотреть на обряд Вербного воскресения, так как стало известно, что патриарх Гермоген, освобожденный к этому времени из-под стражи побоявшимися взрыва народного гнева поляками, совершит шествие по улицам Москвы, хотя и не так торжественно, как в обычное время: прежде при совершении этого обряда принимал участие сам царь, ведший «осля» за узду, а теперь особу государя должен был заменить один из старейших бояр — Гундуров. Но Матвей Парменыч не решился исполнить просьбу Наташи, так как ходили упорные слухи, что поляки задумали во время шествия устроить резню. И поэтому народ вообще не присутствовал на обряде, и день Вербного воскресения прошел спокойно. Лишь на окраинах города получилась свалка, закончившаяся убийством нескольких поляков. Гонсевский не обратил на это происшествие внимания, решив до времени соблюдать осторожность, чтобы не восстанавливать и без того настроенных против поляков москвичей.
Ввиду того что слухи об ожидавшейся резне не подтвердились, население немного успокоилось и в Страстной понедельник {33} с утра Москва приняла обычный вид: открылись лавки, народ сходился на рынки, по улицам мирно шли прохожие; великопостный, уныло-торжественный перезвон приглашал богомольцев в церкви.
Наступил вторник; в городе было тихо. Матвей Парменыч собрался в церковь Меркурия Смоленского, так как в этот день была годовщина дня рождения покойной боярыни Феодосии Панкратьевны, а за ним увязалась и Наташа, которая захотела отстоять службу и помолиться над могилой матери. Матвей Парменыч не смог отказать ей в просьбе, и в церковь они направились вместе.
Путь их прошел благополучно. С чувством отстояли службу. По кончании ее отец Александр, вспомнив о значении этого дня для семьи Матвея Парменыча, без просьбы с его стороны пригласил боярина и Наташу следовать за ним к могиле Феодосии Панкратьевны, чтобы отслужить панихиду, к окончанию которой из города донесся глухой шум, крики, послышались ружейные выстрелы.
— Верно, начинается, — молвил отец Александр, благословив Матвея Парменыча и Наташу. — Утром между пришлого люда слух прошел, будто князь Дмитрий Михайлыч в нынешнюю ночь с сильной ратью под селом Трошином стоял. Коли верен слух — дождемся сегодня избавителей. Да уж не подошел ли князь, что пальба началась?
— Нет, то поляки, верно, не утерпели, стычку городскую затеяли, — прислушиваясь к шуму, сказал Матвей Парменыч. — Если бы ополчение подошло, пальба бы не этакая началась.
— Поспешайте ж домой, — тревожно сказал отец Александр. — Береженого Бог бережет. Да хранит вас Господь!
Матвей Парменыч с Наташей торопливо направились в обратный путь. Со стороны Кремля разрастался грозный гул. Выстрелы раздавались учащеннее. Навстречу нашим богомольцам то и дело попадались кучки чем попало вооруженных москвичей и отряды стрельцов, опрометью бежавших в Китай-город и Кремль. Встретились страдные одры [91], на которых несли из Кремля двух раненых.
Матвей Парменыч пытался расспрашивать встречных, но толком еще никто ничего не знал.
— Наших бьют, — отвечали те и бежали дальше.
Наконец повстречался Алексей Наумов, который вел отряд стрельцов. Среди суеты, царившей на улице, он второпях не заметил Матвея Парменыча. Боярин окликнул его.
— Да скажи ж ты мне, Бога ради, Алексей Петрович, что там творится? — спросил он его.
— Сам не знаю, Матвей Парменыч, — останавливаясь на ходу и махнув стрельцам, чтобы те его не дожидались, ответил Наумов. — Поляки наших бьют, многих изрубили. Приказ мне дан на выручку идти. Дело, видно, горячее. Не мешкай, боярин, торопись домой. Ишь — народ валит. Если жив останусь, ввечеру зайду, расскажу, как было дело.
И направился догонять удалявшийся отряд.
Глава XXI
Пожар Москвы
Когда Алексей достиг Кремля, там бой был уже в полном разгаре. Оказалось, что час назад один из польских ротмистров, некий Николай Коссаковский, обратив внимание на необычайное скопление извозчиков на ближайших к Кремлю улицах и площадях в Китай-городе и заподозрив, что они съезжаются неспроста, велел им, чтобы занять их досуг, втаскивать на стены Кремля и Китай-города пушки, стоявшие на площади. Извозчики поняли, что поляки из пушек начнут, пожалуй, громить город, когда приблизится ожидавшееся ополчение, и наотрез отказались исполнить приказание. Коссаковский посулил им щедрую плату, но они не соблазнились. Тогда польские жолнеры кинулись на них с саблями. Часть извозчиков, обозлившись, выдернула из саней оглобли и стала бить ими поляков, а другая часть устремилась к стенам и стала стаскивать с них пушки, которые там стояли. Драка разгоралась; было уже немало убитых и раненых. В это время пронесся слух, что князь Дмитрий Михайлович Пожарский приблизился к Москве и подходит к Сретенским воротам Белого города. Поляки, всполошенные этой вестью, а москвичи, обрадованные ею, сцепились горячее. Гонсевский, собравшийся было, узнал о свалке, прекратить ее, теперь не только не отдал этого распоряжения, но приказал жолнерам и немцам-наемникам бить москвичей без пощады. Несмотря на наступивший вечер, бой разгорался. Поляки, давно мечтавшие о жестокой расправе с москалями, остервенились, рубили и детей, и женщин, и стариков. Уже пало в течение двух-трех часов свыше шести тысяч человек, когда кровавое побоище озарилось вдруг страшным огнем пожара: то Гонсевский отдал приказ зажечь Москву, который был вызван новой вестью о том, что ополчение вступило в Белый город, заняло Тверские ворота, а князь Пожарский, утвердившись на Сретенке и Лубянке, быстро возвел острог возле церкви Введения Пресвятые Богородицы и засел там со своим отрядом стрельцов и пушкарей. Поэтому Гонсевский и отдал приказ жечь Белый город, чтобы выгнать оттуда ополчение, а потом занять выжженную площадь и развернуть на ней свое войско.