— Добре, добре, — довольно потер воевода руки. — Обожду Андрея Федоровича. После и к Троице съезжу с Матвеем Парменычем свидеться, о делах наших перемолвиться. А ты что же, молодец, под началом, стало быть, у Андрея Федоровича?
— Так, воевода.
— А я уж думал, не ко мне ли на службу проситься пожаловал.
— Дело другое у меня к тебе, Прокопий Петрович. Матвей Парменыч о нем хоть и не знает, да касается оно и боярина.
— Говори, если так. Чем смогу, по мочи, по силе — пособлю. Ради Матвея Парменыча ничего из-за дружбы не пожалею.
— О боярышне речь моя, Прокопий Петрович. Доподлинно не знаю я, какой злодей увез Наталью Матвеевну Да думаю, не минуло то дело рук боярина Цыплятева.
— А! Поганца того, что с поляками связался?
— Того самого. Сватал он не раз боярышню у Матвея Парменыча и на отказ сильно осерчал. Грозился — добром не отдаст, так силой возьмет. Ну, стало быть, нынче угрозу он ту исполнил. Мамушка при том была, как боярышню трое разбойников уволокли. По приметам — из приспешников они боярина Цыплятева. Силой с ним, пока поляки в Москве, ничего не поделаешь, а как Москву сами возьмем, времени немало пройдет, изведет злодей боярышню. Надобно хитростью ее вызволить, знаемого человека найти, подкупить его, выкрал бы он Наталью Матвеевну. Знаком мне такой человек. Он хоть и приспешник Цыплятева, да душа у него продажная, купить его можно.
— Так, стало быть, надобно сыскать его.
— В том-то и беда, что в Москве его нет: слыхал, к тебе он на Рязань ради темного дела подослан Цыплятевым был. Вот я и подумал, схожу к тебе, узнаю, не ведаешь ли ты, где теперь тот человек. Он один может делу моему помочь, на него вся надежда.
— Да звать-то его как?
— Кифа, а по прозвищу Паук.
— Паук? — весело воскликнул Ляпунов. — Ну, молодец, Коли Паук может в деле том помочь, так он тебе поможет. Уж это я тебе говорю. Надо только умненько за него приняться!
— Денег не пожалею! — радостно воскликнул Аленин, в душе которого ярко вспыхнула угасавшая было надежда на спасение боярышни.
— И денег посулить можно, да и другое верное средство сыщется! — ухмыльнулся воевода.
— Так, стало быть, знаешь ты, воевода, где он, Паук-то?
— Знаю, молодец, — снова ухмыльнулся понятной горячности своего молодого гостя воевода. — Паук твой в стане тут у меня. Из-под Рязани я его с собой привез. Думал, Матвею Парменычу в подарочек его отдам. Ну, да ладно, пес с ним: коли сослужит тебе службу, на все четыре стороны отпущу. Сейчас я за ним и пошлю. Только, чур, в дело не мешайся, сам я его налажу. Сколько денег-то не пожалеешь?
— Сто два дуката у меня, все отдам! — радостно и возбужденно сказал Аленин, торопливо доставая кошель.
— Хе-хе, молодец, видно, птичка та, что улетела, никак, сердечко тебе клюнула? — пошутил воевода, смекнув, в чем дело. — Да хоть дукатов твоих тебе и не жаль, а и лишнего сулить не стоит: половины за глаза хватит. Другую половину себе оставь: на клетку пригодится, коль птичка обратно прилетит.
— Нет, Прокопий Петрович, — покраснел Аленин, — деньги те не доброй службой нажиты, так Бог с ними, все отдам. Вернее дело наладится.
— И то.
— Изволь же кликнуть Паука… Не терпится…
— Ладно, кликнем.
И, приподняв полу шатра, воевода хлопнул в ладоши и отдал приказ прибежавшему на зов ратнику позвать Паука.
Пока за ним ходили, Ляпунов вкратце рассказал Аленину, при каких обстоятельствах Паук попал в Рязань, что злодей в наказание был высечен и просидел два месяца в яме, и затем, ввиду необходимости в борзописцах, ему временно и условно была возвращена свобода, причем Паук занимался под строгим надзором перепиской грамот, на что он был великим мастером. Не желая оставлять Паука одного в Рязани из боязни, как бы он не сбежал, воевода, собравшись в поход в Москву, прихватил и его с собой, и Паук по мере надобности был походным писарем. Содержался он по-прежнему под надзором. Но хотя воевода и вез Паука, чтобы выдать его Матвею Парменычу, однако ввиду стараний горбуна и добропорядочности его поведения он решил переговорить с Матвеем Парменычем о том, чтобы не подвергать его дальнейшим наказаниям и по очищении Москвы отпустить на свободу. Но исправившийся Паук недавно снова затеял лихое дело: он пытался бежать и произвел насилие над стражей. За это воевода велел сковать его по ногам и посулил ему придумать при свидании с Матвеем Парменычем достойный способ наказания за все его провинности, вместе взятые. Поэтому в ближайшем будущем участь ждала Паука несладкая.
Стража ввела Паука в шатер и по знаку воеводы удалилась. Вид у него был страшнее прежнего: он исхудал в неволе, лишенный возможности, как бывало раньше, пьянствовать и есть до отвала. Благодаря худобе безобразный горб резче выделялся, а на обрюзгшем, прежде одутловатом лице кожа приобрела изжелта-бурый, землистый цвет и стала теперь морщинистой и висела складками.
При виде Аленина Паук блеснул глазами и замер, потупив их: присутствие Аленина не предвещало ничего хорошего. Паук вспомнил о покушении на него в декабре 1610 года и сообразил, что его позвали, очевидно, с малоприятной для него целью.
Тревожный взгляд его в сторону Аленина не укрылся от воеводы, которому тот только что рассказал о декабрьском покушении.
— Что, признал знакомца? — ухмыльнулся Ляпунов. — Да уж, приятель, готовься давать ответ. Взыщем мы с тебя нынче разом за всю твою вину и проделки.
Он помолчал. Паук тяжело дышал.
— А вина твоя тяжкая, — продолжал Ляпунов. — Вспоминать не стану, сам ты лучше знаешь. Человечек ты вредный, подлый, хуже зверя. Живешь ты на земле ради одного зла. Так чтобы землю от липшего зверя избавить, одно наказание годится для тебя: казни предать.
Паук повалился в ноги воеводе и взвыл, целуя его сапоги и судорожно хватаясь за них.
— Оставь, — брезгливо поморщился Ляпунов, оттолкнув его ногой, — встань и слушай. Ты вот на жизнь сего молодца замышлял, а он тебя от смерти спасти хочет.
Паук с загоревшейся в глазах радостью, но недоуменно покосился на Аленина.
— Так вот, — продолжал Ляпунов, — так и быть, дарю тебе жизнь, коли заслужишь того.
— Милостивец! — взвыл Паук. — Отслужу, вот те крест — отслужу. Век служить буду да добром поминать!
— Жизнь тебе дарую да в придачу и деньгами еще награжу, — продолжал Ляпунов. — А служба спросится с тебя легкая.
И он коротко изложил суть того, что требовалось от Паука: проникнуть к боярину Цыплятеву и в течение двух дней известить о судьбе, постигшей боярышню; за исполнение этого первого поручения он получал двадцать пять дукатов; затем устроить побег Наташи; при благополучном осуществлении была награда в сто двадцать пять дукатов; теперь же в виде задатка выдавалось двадцать пять дукатов. Кроме того, Пауку прощались все прежние провинности и он получал полную свободу.
Горбун ошалел от радости. В сущности поручение было для него пустяковым, а благодеяний ожидала тьма. Он снова упал в ноги и Ляпунову, и Аленину.
— Так, стало быть, берешься нам боярышню добыть? — спросил воевода.
— Берусь, кормилец, берусь! — радостно отозвался Паук, едва ли не впервые плача от радости и утирая кулаком глаза.
— Гоже! Ну-ка, Дмитрий Ипатыч, — обратился воевода к Аленину, — раскошеливайся.
Аленин торопливо взялся за кошель, отсчитал двадцать пять золотых монет, в числе которых были и угорские и голландские червонцы, и польские дукаты, и флорины, и корабленники [105], и положил их стопкой на стол перед воеводой. При этом он несколько смутился: ему пришло в голову, что вряд ли благоразумно оказывать Пауку такое большое доверие, ибо ничто, казалось, не обеспечивало исполнения им обязательства. Паук, алчно покосившись в сторону грудки золотых монет, подумал, что дело складывается для него что-то уж слишком благоприятно. Воевода же, подметив недоумение и того и другого, незаметно ухмыльнулся в широкую бороду лопатой, что-то подумав.
105
В то время в Московском государстве в большом распространении была иностранная монета. Угорские (венгерские) и голландские червонцы и польские дукаты ценились около 1 р. 80 к. — 2 р. 50 к., польские флорины и корабленники — около 1 р.