— Так, — сказал он, когда Аленин отсчитал червонцы, — вот и задаток готов. А теперь присядь-ка, милый человек, — обратился он к Пауку, — да грамоту задаточную отпиши. Оно вернее будет…
«Вот она где, закавыка!» — подумал Паук, примащиваясь к столу, и не ошибся.
— Сего… проставь там месяц, число, год, — начал воевода, — я, нижепоминаемый… Званьем-то как тебя величать?
— Торговый мужик, — согнувшись в три погибели над столом, прохрипел своим жирным голосом Паук.
— Ну, так и пиши, — продолжал Ляпунов, — сего, значит, числа, месяца и года я, торговый мужик Кифа, прозвищем Паук, нарядился извести убийством польского воеводу… ну-ка, пиши, пиши… воеводу, Александра Корвина-Гонсевского…
— Ась? — не вытерпел наконец Паук и удивленно уставился на Прокопия Петровича.
— Пиши! — коротко и внушительно-строго приказал Ляпунов. — Там видно будет.
Паук покорно опустил голову.
— …Гонсевского, — повторил он, дописывая.
— …сроком от сего числа в одну неделю, — продолжал Ляпунов. — А за то убийство, если я его в срок сделаю, договорился я, Кифа Паук, получить от рязанского воеводы Прокопия Петровича Ляпунова двести золотых. Сего же числа в тот счет двадцать пять золотых вперед взял.
— …взял, — дописал Паук.
— Ну, поставь подпись, и все! — приказал воевода. — Вычти-ка!
Паук вслух прочел написанное.
— Чай, понял? — ухмыляясь, спросил Ляпунов. — Для обережения это. Коли слукавишь да, двадцать пять червонцев вперед взяв, в Москву уйдешь, дела не сделаешь, а к полякам пристанешь, так покуда Москвы мы не взяли, грамотку эту я пану Гонсевскому дошлю. Как ни хоронись, он тебя сыщет, и расправа коротка будет. А коли дело в срок сделаешь, в тот же день золото тебе на руки, да и грамотку в придачу. Давай-ка ее сюда!
Ляпунов для верности перечитал расписку про себя и подвинул Пауку грудку золота.
— Бери, — кивнул он головой, — да живо делай дело!
Паук с алчно загоревшимися глазами быстро сгреб золото дрожавшими узловатыми пальцами.
Воевода хлопнул в ладоши, распорядился расковать ему ноги и отпустить на свободу.
— Спасибо тебе, Прокопий Петрович, — с чувством молвил Аленин после того, как Паук вышел. — Век услуги твоей не забуду!
— Рано благодарить, молодец, — ответил воевода. — После благодарить будешь, коль дело сделается. А думается мне. Паук не упустит случая разбогатеть. Завтра же весть нам принесет.
— Дай-то Бог!
Прокопий Петрович не ошибся: на следующий же день под вечер Паук вернулся и очень обрадовал воеводу сообщением, что Наташа жива и находится действительно в плену у боярина Цыплятева. Ляпунов тотчас послал за Алениным, который подробно условился с Пауком о времени и способе похищения Наташи.
Глава XXVII
Пленница
Когда «отцы-молодцы» схватили Наташу, завернули в тюк и опрометью понесли в дом Цыплятева, девушка от испуга потеряла сознание. Пришла она в себя уже в нарядной опочивальне покойной жены Равулы Спиридоныча; окинув ее недоумевающим взглядом, робко спросила:
— Где я?
Над ней склонилось морщинистое, горбоносое, желтое лицо старой женщины, похожей на ведьму, приставленной боярином ухаживать за Наташей. То была его давняя знакомая, известная в Москве Ульяниха, славившаяся своими злыми делами. Нередко помогал Ульянихе в ее «подвигах» приятель Паук. Немало натворили они вместе темных дел, и один другого стоил: Ульяниха была таким же Пауком, как и он, готова была ради денег на всякую мерзость. Равула же Спиридоныч питал к ней, как и к Пауку, большое доверие.
Замыслив украсть Наташу, боярин Цыплятев в тот день с утра велел позвать к себе Ульяниху, посоветовался с нею о способах похищения, приказал ей прислуживать боярышне в первое время, завладеть расположением и доверием ее и постепенно уговорить девушку полюбить его.
После доставки Наташи «отцами-молодцами» Ульяниха раздела ее, уложила в постель и неотступно находилась при ней, приводила ее в чувство и напряженно следила за появлением первых признаков сознания, чтобы заранее придуманным ответом сразу успокоить ее.
— Где я? — повторила Наташа, окинув недоумевающим взглядом опочивальню и с испугом остановив его на склонившемся над нею незнакомом лице старухи, приторно-угодливо улыбавшейся.
— Не изволь тревожиться, боярышня, — сладким голосом запела Ульяниха. — Никто тебя не обидит. Злые негодные люди скрасть тебя захотели, да Бог не допустил: встретился им добрый человек, пожалел тебя, отбил, жизни едва не лишившись, и сюды укрыл.
— А где ж отец? — спросила Наташа, смутно припоминая случившееся. — С ним что?
— Жив, жив, красавица! Не изволь тревожиться. Бог даст, скоро оправишься, свидишься.
— Да где же я? Хоромы чьи эти? — пытливо и тревожно допрашивала Наташа.
— Сказывала я тебе, — продолжала сладко петь Ульяниха, — добрый человек от смерти спас, сюда укрыл. В гостях ты у него… у благодетеля того… у боярина Равулы Спиридоныча Цыплятева.
При упоминании этого ненавистного имени будто гром грянул над Наташей. Она вздрогнула, как ни была бледна — еще пуще мертвенно побледнела и закрыла глаза.
В это время, услыхав голоса, в опочивальню вошел сам Равула Спиридоныч.
— Здравствуй, красавица! — вкрадчиво сказал он. — Как здравствовать изволишь, боярышня? Видишь, злодеи мерзкое дело над тобой задумали, отбил я тебя, защитил. Никто тебя здесь не тронет, ветерку подуть не дам. Живи себе с Богом в холе да в воле, сил набирайся. Ишь, испугали как, лица на тебе до сих пор нет…
Равула Спиридоныч вплотную подошел к постели.
— Что ж словечка в ответ не молвишь? — вкрадчиво продолжал он. — Взгляни ясным солнышком!
— Уйди! — закрывая глаза, чтобы случайно не увидеть ненавистного лица, едва нашла силы выговорить Наташа.
— Уйти? Хе-хе! Куда мне уйти? — уже раздражаясь, но пока сдерживая себя, дробным смешком хихикнул Равула Спиридоныч. — В гостях ты у меня, хозяин я здесь, уйти, стало быть, мне некуда. Так-то, красавица.
Каждое слово Равулы Спиридоныча, точно молотом, ударяло по голове Наташи, вызывало в душе невыносимое страдание. Она готова была потерять сознание. Все случившееся сливалось в одно сложное, непонятное, страшное впечатление неотвратимой беды. С каждой минутой лицо ее становилось бледнее. А Равула Спиридоныч все продолжал говорить.
— Так-то, красавица! — тянул он. — Знаю, не люб я тебе был, авось нынче милее стану. Ничего для тебя, боярышня, не пожалею. Бог родителя твоего за супротивность пожаром-разором покарал, добра лишил. Так ты, боярышня, не кручинься: добра у меня много. Камешков самоцветных, злата-серебра, соболей пушистых, парчи златотканой. Чем велишь, всем тебя награжу. Глянь же солнышком, молви слово ласковое, ручкой белой дружбу закрепи.
И, склонившись к Наташе, Равула Спиридоныч протянул было к ней руку. Но девушка вздрогнула, затряслась и разразилась судорожными рыданиями.
— Уйди в самом деле, боярин, — шепнула Ульяниха. — Видишь, не в себе она. Дай опамятоваться.
— Ну, ладно, — сдался Цыплятев.
Он вышел тяжелой поступью, прошел в столовую, где для него был приготовлен ужин, налил дрожащей рукой полный стакан «двойного вина» [106], залпом выпил, повторил, походил по горнице и только после этого немного успокоился.
А с Наташей Ульяниха возилась долго, прыскала ее водой, терла крепким уксусом голову и шею, пока наконец не привела в чувство.
Был уже поздний вечер, наступила ночь, когда девушка пришла в себя. Ее знобило, не переставала трясти мелкая дрожь, и под теплой шубенкой, накинутой Ульянихой поверх одеяла, она не могла согреться. Ульяниха сходила приготовить горячего сбитня, принесла и свежеиспеченный калач, но от еды Наташа отказалась, а сбитень выпила с жадностью, согрелась, немного успокоилась и незаметно уснула крепким сном. Ульяниха и сама уже подремывала. Она пододвинула к постели столец, поставила на него остатки сбитня, положила и калач на случай, если девушка, проснувшись, захочет есть, ушла в соседнюю повалушу, расположилась на лежанке и заснула.