Алел уже восток, отражая свой свет на их счастливых лицах. Кони, отдохнув, сами взяли дружной рысью. И навстречу всходившему солнцу Наташа и Дмитрий ехали, веря в лучшее будущее, в свои силы, в торжество правды на истерзанной невзгодами земле Русской.
Вскоре показались стены и главы Троицкой лавры.
Матвей Парменыч, уже поправившийся, встал по обычаю рано и первый раз после болезни вышел подышать утренним воздухом. Он чувствовал себя бодро: подавляя мысли о личных невзгодах, он думал о той великой работе, за которую снова принялся совместно с Авраамием Палицыным и отцом Дионисием. Двое всадников, быстро въехавших в монастырские ворота, привлекли его внимание. Заметили издали боярина и они, поэтому остановились и спешились.
— Обожди меня здесь, — сказал Дмитрий, передавая поводья Наташе. — Пойду покуда один. Как бы неожиданная радость не растревожила старика после болезни.
Он пошел навстречу Матвею Парменычу. Тот уже узнал его. Они поздоровались и обнялись. От старика не скрылось радостное настроение Аленина.
— Чтой-то ты нежданно так? — пытливо посмотрел на него Матвей Парменыч. — Или весть какую привез? Лик у тебя будто радостный. Уж не победа ль над поляками?
— Будет и победа, Матвей Парменыч, — улыбаясь, ответил он. — А покуда иную весть тебе привез.
— Ну? — затаил дыхание старик.
— Наталья Матвеевна жива, здорова. Худа ей от злодея Цыплятева не учинилось… Вернется к тебе чистой голубицей…
— Слава Тебе, Господи! — с чувством перекрестился Матвей Парменыч. — А скоро ль вернется? Выручить-то ее оттуда как?
Продолжая сиять, Аленин посмотрел в сторону стоявшей спиной Наташи, которую в мужском наряде старик узнать пока не мог.
— Да не пытай ты, — разволновался Матвей Парменыч. — Нашел время для смешков. Чему до времени радуешься?
— Тому и радуюсь, что ко времени она.
— Да ну тебя, говори толком! — раздражился уже старик, почти догадываясь и напряженно всматриваясь в облик хотя и стройного, но мешковато одетого молодца, державшего поводья лошадей.
— Говорить-то мне нечего, — продолжал улыбаться Дмитрий. — Коли она…
— Ну?
— Коли она уже здесь…
Матвей Парменыч ахнул, взмахнул руками и побежал к Наташе. Но она сама кинулась к нему навстречу. И смеясь, и плача, порывисто бросилась она к отцу на шею, целовала ему и лицо, и руки. В это время подходил отец Авраамий, удивленно вглядывавшийся в незнакомого молодца, слишком уж что-то не по-мужски нежно льнувшего к боярину.
— Вот радость-то, друг, мне выдалась! — обратился к нему Матвей Парменыч, указывая на Наташу. — Нежданно Бог дочку вернул. Молодец сей выручил.
Но отец Авраамий сам уже признал Наташу, и строгое, хмурое лицо его осветилось радостной улыбкой.
— Добро пожаловать, боярышня! — тепло сказал он, благословляя ее. — Истинно велика твоя радость, Матвей Парменыч. Да послужит она знамением иной радости, коей, верно, в недолгом времени возликуем все мы.
— Матвей Парменыч! — решительно сказал Аленин. — Велика вина моя перед тобою. Да уж прости меня ради сей великой радости.
— Бог простит, Дмитрий, — растроганно ответил Матвей Парменыч. — Я зла не помню. Что было — прошло да быльем поросло.
— Коли так, — поклонился ему в ноги Аленин, — дозволь же другую просьбишку тебе сказать. — Он взял за руку Наташу. — Спас я Наташу, так дозволь уж на всю жизнь охранителем ее остаться. Благослови нас, Матвей Парменыч.
— Не ко времени, Дмитрий, речь ты эту повел, — нахмурился Матвей Парменыч. — Не время о своей радости думать, покуда земля бедой полна.
Аленин смутился.
— Нет, друг, — неожиданно вставил свое слово отец Авраамий. — Ты это неправильно мыслишь и хмуришься зря, и сам это знаешь. Время смутное и года твои немалые. Бог весть, долго ль проживешь. Справлять веселье, понятно, после будем. Освободим Москву, государя на царство выберем, тогда не грех и о своем ликовании вспомнить, о честном пирке да о свадебке. Покуда не об этом речь. Если люб тебе молодец, не нужно в благословении отказывать. И тебе, и ему легче на душе. Пойдет в бой, сильнее духом будет. И тебе покойнее, коли нежданно смертный час настанет.
— Правильно мыслишь, отец Авраамий, — покачал Матвей Парменыч головой. — Зря слово это у меня вырвалось, так уж — очистки совести ради. Тайно в сердце давно я их благословил. Не откажу и ныне.
Наташа и Дмитрий упали перед стариком на колени. Он поднял руку.
— Благослови же вас Бог на светлую, честную жизнь в любви, радости и помощи, — прочувствованно произнес старик.
— Теперь в храм пойдем, Господа возблагодарим, а там с Богом и в бранный путь, молодец, — заключил отец Авраамий. — Милой после натешишься, раньше заслужи ее.
С колокольни соборного монастырского храма неслись прозрачные звуки торжественного благовеста к утрене. Торжественно, мирно-отрадно было на душе Наташи и Дмитрия. И на всю жизнь сохранилось у них воспоминание этого светлого настроения…
Безумное бешенство охватило Равула Спиридоныча, когда вернулся он в сад, чтобы позвать Наташу к столу, и не нашел ее.
Потом, узнав из причитаний старухи, что Наташу похитили, злобный старик распалился небывалым гневом, заорал на весь двор, затопал ногами, побагровел до синевы и вдруг, взмахнув неестественно руками, повалился и захрипел. Его поразил удар.
На крик Ульянихи сбежалась дворня. Боярина замертво подняли и понесли в покои.
— Попа бы надоть, — послышалось из толпы слуг сдержанное замечание.
— Куда там, не поспеть! — заметил другой.
— Как жил, так и помер, — сказал третий.
И ни в ком из слуг не шевельнулось чувства сожаления к покончившему так неожиданно земные счеты хозяину.
В столовой палате стоял уставленный блюдами и напитками стол, приготовленный для пира с Наташей, быстро организованный по приказу Равулы Спиридоныча. Так закончился последний пир его, которому предстояло быть самым веселым в его грешной жизни.
Боярин Цыплятев свое навеки отпировал.
А Паук, выждав в соседней ропате часа два после похищения Наташи и хватив изрядную толику для храбрости, решил наведаться во двор Равулы Спиридоныча, чтобы узнать, что произошло после похищения. Мечтая о дукатах, которые ему предстояло на следующий день получить от Аленина, Паук подходил ко двору боярина с легкой душой. В голове его уже шевелилась ехидная мысль: не нажиться ли вторично с помощью Наташи — взявшись за крупное вознаграждение разыскать ее, в самом деле найти и водворить снова к Равуле Спиридонычу. Осуществить этот план было не так уж трудно: ненароком от того же Аленина удалось бы, пожалуй, узнать, куда он укрыл свою зазнобу. Паук решил подробно обмозговать это новое выгодное предприятие и теперь же, глядя по обстоятельствам, заговорить о нем с Равулой Спиридонычем. В отчаянии старик никаких денег не пожалеет посулить за розыски околдовавшей его девушки.
С этими радостными мыслями Паук вошел во двор боярина. Его поразила царившая там суета, причину которой он сразу узнал, и вместо того чтобы перекреститься, чертыхнулся.
Таково было последнее напутствие верного приспешника своему «благодетелю».
Глава XXIX
Предатель
Вскоре после прихода ополченцев поляки в начале апреля вывели свои войска из Москвы, чтобы дать союзникам сражение. Первая битва закончилась для поляков неудачно: они вернулись в город, не нанеся ополченцам существенного поражения, а те захватили в Белом городе Яузские, Покровские, Сретенские, Петровские и Тверские ворота. Затем в течение долгого времени крупных сражений не было, но и не проходило дня без мелких стычек и драк. В Белом городе находился соляной буян. Все постройки вокруг него выгорели, а склады с солью уцелели. Сюда ходили и русские, и поляки, и тут ежечасно происходили ожесточенные стычки. Полезет поляк в погреб, столкнется там с русским и начнут колошматить друг друга до смерти. Или засядет шайка поляков за остатки обгоревших построек, за одиноко торчавшие печи, дожидаясь прихода русских, дождутся их и начнут палить из пищалей, кидать друг в друга кирпичи и камни. С каждым днем прибавлялись груды убитых, тела их не хоронили, и зловоние стояло нестерпимым. В июне к Москве подошел с сильным войском двоедушный Ян Сапега. Продолжая лелеять мысль о царском венце, он распространил слух, что сочувствует ополченцам, готов помочь им завладеть Москвой, выгнать не по праву засевших там поляков. Не доверяя искренности этих обещаний, Ляпунов тем не менее предложил Сапеге щедрую плату за помощь, если бы тот согласился ее оказать. Но Сапеге были нужны не деньги, а царский венец. Не дождавшись и намека от Ляпунова на возможность осуществления этого заветного мечтания, Сапега послал к Гонсевскому сказать, что будет служить королю, и на деле подтвердил эту готовность: в двадцатых числах июня поляки под предводительством своего военачальника Струся сделали вылазку из Кремля. Ополченцы ударили их и стали теснить; тогда Сапега повернул в сторону поляков, отбил русских и помог им под прикрытием войска вернуться в Кремль. Видя, что расположение Сапеги действительно стало переходить на сторону поляков, Гонсевский предложил ему оказать такую помощь: отступить от Москвы, заняться грабежом съестных припасов в окрестностях, чтобы снабдить продовольствием нуждавшихся в нем поляков, а вместе с тем увлечь за собой часть русских и ослабить, таким образом, силы осаждавших. Сапега принял это предложение и ушел. За ним действительно была отряжена погоня, но главные ополченские силы, освободившись от опасного врага, воспользовались его уходом и снова ударили по Москве. Особенно силен был натиск на башню, стоявшую над Москвой-рекой. В ней, отстреливаясь, укрылись человек триста, в числе которых был и поручик Пеньонжек Много ополченцев полегло под польским огнем. А между тем башня была высока, неприступна, и выбить оттуда горсть дерзких смельчаков надежды не было. Однако неожиданно помог какой-то перебежчик, он сказал, что в нижнем ярусе башни находится огромный склад зелья, гранат, начиненных ядер и других снарядов и что есть широкое отверстие, через которое нетрудно пустить в башню огонь и взорвать ее Советом поспешили воспользоваться, удачно была пущена стрела, обернутая просмоленной и зажженной паклей, и на башне возник страшный пожар. Часть поляков, обезумев, стали прыгать с четвертого яруса башни в реку, но они попадали в руки осаждавших и тут же гибли; другие предпочитали сгореть живьем. Из уцелевших к тому времени, когда ополченцы завладели башней, остались только двое: поручик Пеньонжек и его товарищ. Полуобгорелые, покрытые ранами, ссадинами и кровоподтеками, они до последней возможности бились, как львы. Геройское поведение двух храбрецов привело ополченцев, несмотря на их жестокую ненависть к полякам, в изумление, невольно внушило чувство уважения к ним. Отчаянных поляков отвели к Ляпунову.