Хохлов заметил вдруг старика Агеева. Подошел к нему и сказал негромко:
— Александр Михайлович, вы шли бы домой, ведь…
Агеев взял его за руку, отвел чуть в сторонку и полушепотом, чтобы никто не услышал, укоризненно ответил:
— Ты что, Тимофеевич, думаешь, что говоришь? Да как я уйду в такое время — у меня же орден Октябрьской Революции?!.
Около трех утра вернулись Криворотов и Кочкин. Они поставили рекорд: сделали по пять рейсов. По пять! Ставлю восклицание, так как даже в хорошую погоду добросовестные водители едва делают по столько.
Через 15 минут появился Кискин и поставил машину под погрузку. Но Хохлов отобрал у него ключи от зажигания. Пришлось отобрать, так уж хотелось Кискину догнать Криворотова и Кочкина. Но из-за этой буксировки он на целый рейс отстал от ребят.
— Завтра нагонишь, — успокоил его директор.
Прибыли еще четыре машины. В четыре утра около тока прогромыхали три трактора. Четвертый, это был «фубу», растаскивал последнюю пробку и появился около пяти часов.
В 5 часов утра Хохлов вырубил на току свет.
Стало тихо и темно. Немного приглядевшись, он с удивлением заметил: светает.
— Всем по домам! Спокойной ночи!
А потом будет еще такой же день и такая же ночь. Ночь спасения хлеба. Во имя хлеба…
А сейчас спать. Он тихо вошел в дом, сел на порог и стал снимать сапоги. Щелкнул репродуктор, и бодрый приятный голос диктора оповестил: «Вы слушаете «Маяк». Сегодня воскресенье, 22 сентября».
Хотя сам Хохлов человек не мнительный, но вот что-то зацепило и скребло-скребло на душе. Он гнал от себя это предчувствие, махал рукой и вслух приговаривал, больше, пожалуй, для того, чтобы сон «отогнать: «Ни фига, перезимуем…»
А на следующее, точнее, в это утро где-то около девяти часов в Крутых Горках тревожно замычали коровы. Выпал снег…
Свалился на голову. Такое вот горе… Сам я родился в деревне, связан с нею, и было мне от этого первого снега не торжественно, а печально. Тягостно. А каково же, думалось, им, которые сеют, нянчат и убирают этот хлеб?! Как Григорию Тимофеевичу, который первый в ответе своей совестью хлеборобской за этот хлеб перед государством? Как Володе Асямолову, молодому агроному и комсомольскому секретарю? Как Володе Шевкуненко, Василию Чудинову, которые так старались на своих комбайнах всю уборку?
Запечалились Крутые Горки. Даже ребятишки присмирели. Не смеялись, не галдели. Не бросались, как бывало, снежками, а смиренно шли домой.
В то же утро в конторе на обычном месте появился «Приказ № 212 от 24/IХ.
В связи с установившейся холодной погодой для сохранения здоровья комбайнеров приказываю:
1. Выдать всем комбайнерам, работающим на обмолоте, дополнительную спецодежду, ватные куртки.
2. Обеспечить дополнительно ночное горячее питание комбайнеров и шоферов…»
Но вот такая своенравная погода в степной Сибири — после полудня снег уже стаял. Показалось солнце, подул ветер. Уже надежда светится из-за туч. И вот ведь какое дело, веселее смотрят люди!
А вечером с Виктором Ивановичем засиделись у Хохлова. Говорили о трудном хлебе, о тяжелой нынешней осени. Заговорились до 12 часов ночи. Я заторопился на отведенное мне для ночлега место (тоже дурная привычка — писать по ночам), а Григорий Тимофеевич тяжело встал, поправил ладонью непослушные волосы.
— Я в Дубровное часика на три-четыре…
И уехал.
Дует северный ветер. Холодно. В час ночи кончилась горячка. Василий Чудинов, сейчас он с директорского «газика» пересел на комбайн, влез на штурвальную площадку и снова пошел по загонкам. (Тут, пожалуй, лучше сказать не о личном шофере Хохлова, а о том, что в эти дни все мужчины старше 16 лет работали на хлеб.) Как раз в это время и появился на своем «газике» Григорий Тимофеевич. Осветил комбайнера фарами, замигал: «Остановись!». Но Василий жмет на всю железку, машет: «Давай проезжай, не до тебя сейчас!»
Возвращался Хохлов уже утром. Бессонная ночь дала себя знать. Задремал Григорий Тимофеевич. Прямо за рулем, на ходу…
И приснился ему сон. Стоит будто лето. Жарко. Сидит он на веранде и пьет чай со своим любимым яблочным повидлом. Жена его Елена Ивановна качает внука. Его самого любимого. Гришку. Качает и говорит:
— Как же это, Гришенька, получилось — двенадцать лет ты проработал председателем в колхозе и сколько выговоров получил? А вот тут четыре года прошло, а нет…
Укоряет вроде.
— Тонкая это штука, маты бьют, значит, любят, значит, надеются…
Говорит он это так, а и сам не верит в свои слова. И с веселой грустью думает будто сам про себя: а ведь и в самом деле много тумаков… Может, им там, в Шумихе, виднее? Может, так надо для дела? А может, они уже привыкли и не мыслят иначе, не могут уж по привычке изменить себе? Вот и нынче, наверное, опять выговор сочиняют, опять Хохлова за хохол теребить начнут.
Ну да ничего. Как сказал мой сосед: «Это только на пользу. Нас скребут, а мы от этого только крепчаем…»
А вслух попросил жену: «Сходи-ка, Ленуш, открой лучше ворота, гудит кто-то».
Очнулся. Понять ничего не может. Дороги впереди нет, и стоит его «газик» лоб в лоб с автобусом. Шофер автобуса улыбается:
— Ну, выспался, я пять минут ждал тебя, объезжай!
Утром иду на ток, думаю, сяду на первую машину и поеду в поле. На току людно, но не суетно. Тарахтят сушилки, постукивают транспортеры, шелестит зерно.
Заметил ближайший ко мне грузовичок. Сажусь в кабину. Шофера пока нет, где-то, видно, замешкался. Устраиваюсь поудобнее и чувствую, будто что-то мешает. Ах, вот оно это «что-то» — полотенце! Веселенькое такое, с цветочками, висит ниже ветрового стекла на ручке. Ну и ну. Открывается дверца, в кабину протискивается женщина в сером халате.
— Поехали? — спрашивает она добродушно.
— Поехали, — неуверенно отвечаю ей.
И поехали. Хорошо поехали. «Вот только гуси мешают на дороге, ох, уж, эти гуси», — жалуется она, объезжая выводок.
— И давно за рулем? — пытаю.
— Уже два месяца.
Она сделала упор на слове «уже», как будто это уже два года, не меньше.
— А работаете в совхозе кем?
Она не удивляется вопросу.
— Бухгалтером на центральной усадьбе. Муж у меня раньше ездил на этой машине. А началась уборка, он сел на комбайн, а я сюда.
— И много вас, женщин, в совхозе шоферами работают?
— Сейчас 12, а училось 27.
Молча объезжает яму, потом улыбается.
— Муж говорил, когда я впервые разы-то за руль садилась: «Только ты мне гидравлику сорви! Домой не приходи». Господи!.. И так раньше двух ночи не прихожу…
Переключила скорость, продолжает:
— Конечно, мужики сначала смеялись: «Да вам к комбайну не подъехать» А я своему говорю: «Я еще лучше тебя машину сохраню. Вы ведь вон как гоняете!» А он на своем: «Какую отдал, такую и верни».
Она молча улыбается этим воспоминаниям. А затем, повернувшись в мою сторону, полусерьезно-полушутя заявляет:
— Вот закончим уборку, день шофера отметим…
— А когда он, этот день шофера? — любопытствую я.
— Его вообще-то нет, этого дня, а мы вот, одни бабы, соберемся и отметим.
Гляжу на тоненькие пальцы, которые сейчас спокойно лежат на баранке, и становится мне почему-то немного жалко Анну Григорьевну и ее подруг. Спрашиваю:
— Трудно?
Молчит. Повернулась ко мне, а на лице вопрос: «А как вы думаете?»
Потом честно призналась:
— Трудно… Особенно вначале. Ведь и в самом деле поначалу подъехать к комбайну не могла, комбайнеры выручали… Да и как не трудно: дома бываешь всего три часа в сутки… — Вздохнула: — Хорошо бы, кто хоть ждал…
«Кто бы хоть ждал…»
Вначале я удивился этой ее жалобе. А потом узнал, о ком жалела Анна Григорьевна. О детях, которых «не дал им с мужем бог…»