— Правда, сверху на нас особо уже не нажимали. Но была другая опасность — инерция, привычка, наконец, нетерпение самого хлебороба поскорее закончить весеннюю страду в совхозе и за свой огород приняться.
Но мы терпеливо ждали своего часа. И вот числа этак 14–15 мая (команды сеять мы еще пока не давали) сажусь я в «газик» и еду в степь. Еду и приглядываюсь внимательно. Смотрю, у соседей, у североказахстанцев, уже посевы прикатаны. А наши тракторы и сеялки еще на приколе. И вот представляете — тишина стоит в степи… Только слышно, как жаворонки заливаются. Земля на ощупь теплая, прогрелась, зерно готова принять. И погода как по заявке, самое время начинать.
Но знаю: надо, надо еще денек-другой продержаться.
Встречают специалисты, и те из них особенно, которые помоложе, мнут землю в ладонях и глазами спрашивают: «Может, пора? Может, начнем, а?» Уж очень велик был соблазн отсеяться раньше, свалить наконец со спины эту тяжелую ношу и расправить плечи.
Нет, говорю, не пора. Годить, годить еще малость надо…
И снова едем дальше. И чем дальше, тем больше боюсь: не выдержат у кого-нибудь нервы, сдадут. А ведь это дело такое — стоит только одному сорваться, все пойдут.
Поздно ночью возвращаемся в Курган. На другой день, уже ближе к вечеру, объявляю перекличку по радио. Во всех хозяйствах, райкомах, райисполкомах включается радиотехника. Вначале шумы разные, помехи идут из эфира, потом наступает тишина. И слышно (а может, это только мне кажется), как настороженно дышат там, у микрофонов, люди в ожидании сигнала.
А утром на другой день уже не спится. И встаешь вместе с первыми петухами, и чудится тебе, будто гудит земля, и от причастности к этому таинству, к вечному и священному делу на душе становится светло и чисто…
И нельзя забывать еще один фактор — это черные пары. Систему Мальцева без этих самых черных паров в условиях сибирской степи нельзя поднять.
Что такое эти пары? Это прежде всего отдых земле. А значит, забота о будущем урожае. Вот этого-то не могли, к сожалению, понять некоторые.
А черные пары без дополнительного внесения удобрений давали отличный урожай. И в первый, и во второй, и в третий годы.
Они в самом деле были черными — по весне ни одного сорняка не увидишь. Но для этого использовалась также особая, мальцевская система подготовки и обработки этих паров…
Некоторое время Геннадий Федорович сидит молча, погруженный в свои, только ему ведомые хлеборобские мысли, затем с интересом спрашивает:
— Так, значит, недавно из «Большевика»? Какие там новости?
Рассказываю коротко: с кадрами хорошо, только коммунистов в совхозе 107 человек. И молодежи много. Хозяйство расстраивается — жилые дома со всеми удобствами каждый год вводят, баню новую недавно пустили, гараж теплый для «Кировцев» соорудили, асфальт протянули от Шумихи почти до центральной усадьбы без малого, и сейчас «Большевик» с Курганом связан прекрасной дорогой.
А Сизов интересуется дальше:
— Помню, «Большевик» был раньше зерновым хозяйством. Как он теперь, идет тем же курсом или, может, уже сменил свой профиль?
— Изменил, — отвечаю как есть. — Сейчас это уже специализированный свиноводческий совхоз.
— Как изменил? — удивленно улыбается и, как мне показалось, огорчается Сизов. — Он же испокон веков на зерне поднимался! Что же с землей они собираются делать? Такие выпасы там! Свиньи-то, сколько я знаю, траву не едят. А знаменитое на весь мир курганское масло! Оно и сейчас, по-моему, высоко ценится на европейском рынке, особенно в Лондоне. В пойме Миасса такие тучные выпасы — богатейшее разнотравье! Оттого и масло получается особенное, душистое, курганское… Что-то тут не так…
Насчет «не так» я уж слышал в совхозе. Они сами жалуются, что только за последние три года у них сменилось три куратора — сначала передали в распоряжение производственного объединения совхозов, затем зернотресту, а сейчас вот тресту Свинпром.
— Не знаю, может, тут и есть какой-то смысл, — продолжал раздумчиво Сизов, — но абсолютно уверен, что на стопроцентную специализацию «Большевику» переходить неразумно. У них же земля — пашня, выпасы, ее надо рационально использовать, брать все, что она может родить.
Другое дело — направление свиноводческое, профиль. Но только не голая специализация…
Геннадий Федорович оживился:
— Как-то не очень давно приехал я в один совхоз. Беседую с директором, со специалистами. Спрашиваю, между прочим:
— Как дела с молоком?
— А никак, не разводим коров, — отвечает.
— Где же берете молоко? Для детского садика, для яслей, для столовой?
— Завозим. У соседей покупаем.
— Ну а с птицей как?
Разводят руками:
— Не обзавелись птицей…
— А яички откуда завозите?
— Откуда придется. По-разному. В общем, тоже покупаем.
— Что же производите?
— Картошку садим, свиней разводим. Овощи там разные.
Вот так, не по-хозяйски, распоряжаются землей. У воды, как говорится, живут и пить просят… Не получилось бы так с «Большевиком».
И спросил вдруг с интересом:
— А как там жив-здоров Григорий Тимофеевич Хохлов? Все директорит?
Вспоминаю последнее партсобрание, на котором Хохлов был снят с учета «в связи с переездом и переходом на другую работу».
— Перевели его на другое хозяйство, в соседний Юргомышский район, тоже директором.
Ответил Сизов на это уклончиво:
— Бывали, правда, у него срывы. Однако целеустремленный и настойчивый человек Хохлов… «Большевик» он поднял и сил для этого, да и здоровья не жалел.
На прощание Геннадий Федорович посоветовал в будущей книге непременно вернуться еще раз к тем трудным, но славным дням довоенных и послевоенных лет.
— Надо помнить об этих годах и не забывать отдавать дань уважения тем людям, которые вынесли на своих плечах все трудности и невзгоды, не требуя ни похвалы, ни наград, а думая только об одном — о будущем, вот об этом прекрасном сегодняшнем дне в те яростные годы испытаний…
Я снова перечитал все 17 томов приказов, все подшивки эмтээсовской и районной газет тех первых шагов коллективной жизни. Вспоминая рассказы очевидцев о том, как где-нибудь на хуторе отдельные крестьяне вымещали свою вековую ненависть к кулаку-мироеду на его избе, спиливали углы, сжигали половицы, а потом сами селились в этом доме и мерзли в длинные уральские зимы. И мне становилось жаль их. Я смотрел на те события с высоты сегодняшнего дня, глазами человека, живущего во втором пятидесятилетии после Октября.
Мы дети своего века. И наш суд может быть несправедливым: нас не караулил кулацкий обрез, не косил безжалостный тиф.
Вправе ли мы претендовать на абсолютную истину в оценке поступков и противоречий прошлого? Не знаю. Однако в любом случае мы не вправе забывать то прекрасное, которое эти люди создавали для нас, жертвуя собой.
Я закрываю толстые книги приказов. Автор их многолик и в то же время один — ВРЕМЯ. Первые приказы написаны на блеклой линованой бумаге. Книги военных лет склеены из мягких обоев, и только книга послевоенных приказов написана, что называется, на нормальной бумаге…
Поле, дом, люди… Сколько было пережито вместе, сколько еще предстоит увидеть забот и радостей!
Конечно, были и есть трудности. Поле и люди пережили и размолвки и споры — подвергали остракизму травополку, воздвигали на трон кукурузу, не давали полю передыху — все было. Но мне кажутся мудрыми слова Степана Дерябина, первого директора «Большевика»:
— Размолвки? Трения? Да, были. Да, есть. Но ведь раз есть трения, есть движение.
Он прав. Человек и поле научились понимать друг друга. И в этом суть поля. Суть человека.
Есть у великого наследия по имени «поле» и такая черта характера: оно однолюб, любит людей надежных, постоянных, от деда к внуку, от отца к сыну передающих свою приязнь к земле. Поле — это любовь, это семья.