Тачанка остановилась на берегу лимана под старым дубом. Комаровский и Жуков слезли с нее, стряхнули с себя пыль. Онуфрий выпряг лошадей, привязал в посадке, положил им свежей травы.
— Ты, сынку, свари крашенки[868], — обратился к нему отец, — надоть подзаправиться. Сегодня ж пасха[869].
Онуфрий достал из-под сиденья ящик с сырыми яйцами начал перекладывать их в ведро. Жуков недоуменно спросил:
— Что ты делаешь?
— Хиба не бачите, господин полковник? — Онуфрий приподнял на него глаза, — Яйца варить буду, — И указал на отца: — Це для них…
— Полное ведро? — Жуков вдруг разразился громким смехом.
— Они в присест меньше ста штук не едят, — пояснил Онуфрий.
— Вин знае, шо робе, Диомид Илларионович, — сказал Комаровский. — Я люблю, знаешь, побаловаться… От пищи николы не отказываюсь. Люблю, знаешь, отето…
Онуфрий поставил под конец дышла рогатину, подвесил ведро на край дышла, разложил костер. Комаровский подошел к лиману, начал раздеваться.
— Я отето люблю… купаться. Составьте компанию, Диомид Илларионович.
— Воздержусь, — отказался Жуков. — Лучше посижу под деревом.
Комаровский снял с себя одежду. По всему красному его телу рос густой черный волос. И походка у него была не то медвежья, не то обезьянья.
Комаровский плюхнулся в воду, подняв вокруг себя такие волны, что закачались и зашумели прибрежные камыши, за которыми вспорхнули утки, оглашая лиман испуганным кряканьем.
— Отето водица! — воскликнул Комаровский от удовольствия. — Дюже хороша!
Он долго барахтался в воде, окунался с головой, пыхтел и фыркал. Наконец вышел на берег, опустился на карчу.
— Отето можно теперички и подзакусить, — сказал он, одеваясь.
Онуфрий уже приготовил полдник. На разостланном в тени войлоке лежали сваренные яйца, окорок, зажаренный гусь и пара кур, два куска сала, кулич с белой сахарной головой, украшенной разноцветной присыпкой, монпансье, булка хлеба.
— Такочки, — потирая широкие ладони, крякнул Комаровский. — Де мой струмент? — Он вынул из кармана большой перочинный нож, нарезал хлеба, подмигнул сыну: — А ну-ка, налей нам… шоб дома не журились[870].
Онуфрий взял четверть, наполнил два стакана самогоном.
— Ну, Диомид Илларионович, будем живы! — Комаровский чокнулся с полковником.
— И… богаты, Зосима Варлаамович, — усмехнувшись, добавил Жуков.
Комаровский взял окорок и ломоть хлеба, Жуков и Онуфрий занялись гусем и курами. Разложенные на войлоке продукты быстро исчезали. Комаровский швырнул через плечо обглоданную кость, принялся за яйца. Он проворно очищал их, посыпал солью и, не жуя, проглатывал. Жуков с любопытством наблюдал за ним, ел неторопливо. Онуфрий лениво жевал сало, посапывал. Комаровскому, видимо, надоело заниматься нудной очисткой яиц, теперь он катал их на ладонях, посыпал солью и быстро, с привычной ловкостью швырял в рот. Таким образом он проглотил все яйца. Затем уплел курицу, доел остатки кулича и, запив все это самогоном, запел хмельным голосом:
— Ще й будем богати! — добавил Жуков.
Комаровский ошалело огляделся вокруг и, пошатываясь из стороны в сторону, пробормотал:
— Диомид Илларионович!
— Что, Зосима Варлаамович?
— Чи я сыдю, чи лежу?
— Сидите, — ответил Жуков.
— Ну… пхны мене, — с трудом вымолвил Комаровский, роняя на грудь голову.
Жуков толкнул его. Комаровский упал на спину и, разбросав руки, сразу же захрапел. Онуфрий поглядел на него исподлобья, почесал затылок.
— Теперь с таткой будет нам морока.
— Почему? — спросил Жуков.
— До утра не разбудим, — пояснил Онуфрий. — Спят так крепко, хоть из пушки пали.
— Так нам же надо ехать, — обеспокоился Жуков.
Онуфрий молчал.
Прошел час. Комаровский пыхтел, храпел на все лады и не думал просыпаться.
А между тем солнце уже коснулось горизонта, и голубое небо сначала окрасилось в лилово-багряный цвет, потом быстро стало холодеть, темнеть.
— Ну что? — сказал Жуков. — Попробуем будить?
— Давайте, господин полковник, — отозвался Онуфрий, слезая с тачанки.
Жуков затряс Комаровского за плечи, но тот спал как убитый.
— Вот всегда так, — сказал Онуфрий. — Спят, пока выспятся, потом сами просыпаются.
— Нет… — протянул Жуков. — Это дело не пойдет!
869
Пасха (Светлое Христово Воскресенье) в 1921 году была 1 мая по новому стилю. —