Чоновцы рассыпались по лазам, но в куренях, находившихся поблизости, уже никого не было.
Пришли Жебрак и Селиашвили. Загуби-Батько и Дудник перевязали Рябоконю простреленные руки.
— Ну, вот и пойман неуловимый! — бросил Селиашвили.
Рябоконь презрительно усмехнулся:
— Дружки выдали! Сегодня меня предали, а завтра, в случае чего, и вас предадут.
В шалашах произвели обыск. Рябоконя отправили в Славянскую.
Жители станицы высыпали на улицу, по которой вели Рябоконя. Одни выражали радость, другие молча глядели на него со скорбью и сожалением.
На пристани, около пакгауза, забитого мешками, толпились грузчики, рыбаки. Они бойко о чем-то спорили, размахивали руками. Из конторы вышел полный мужчина в очках с газетой в руке, сел на пустом ящике в кругу собравшихся и хотел уже начать чтение, но тут кто-то сказал:
— Смотрите, Рябоконя ведут.
Все повернули головы в сторону Рябоконя, затихли. Конвойные расположились с арестованным тут же, возле пакгауза. Рябоконь опустился на весы и отвернулся лицом в сторону реки.
— Ну, читай, — пробасил грузчик, обращаясь к полному мужчине, и указал на Рябоконя: — Пусть и Василий Федорович послушает, как народ судит бандитов.
Конторщик поправил очки, начал читать:
Вечернее заседание 14 августа.
Допрашиваются главари бандитов — Зосимов, Коренев, Окороков, Стороженко, Демиденко.
Причины их ухода в банды для всех типичны и однообразны: жить-де не давали, притесняли. И вот не стерпел, и… здравствуй, лес зеленый, темная ночка, большая дорога и острый нож.
— Значит, грабежами жили? — спрашивает Дроздов.
— Нет, мы без грабежов, — отвечает Зосимов и корчит такую умильно-наивную рожу, словно какой-то «лесной святой».
— Чем же жили?
— А это… выйдешь на дорогу или по хатам пойдешь и просишь.
— А за спиной, чай, винтовка была? — задает вопрос Зявкин.
— Винтовка… — утвердительно кивает подсудимый.
— С винтовкой-то, чай, лучше давали? — продолжает Зявкин.
— Оно конечно… — соглашается бандит.
В зале смех.
Рябоконь прислушивался к голосу конторщика, сидел хмурый и с презрением думал о главарях банд, трусливо юливших перед судом. В эти минуты он проклинал себя за то, что дался живым, не успел пустить себе пулю в лоб.
К причалу подошел небольшой пароход. Пассажиры гурьбой повалили по трапу на палубу. Рябоконя поместили в отдельную каюту. Вскоре над рекой прогудел сиплый гудок, и пароход двинулся в сторону Краснодара.
Над Успенской пустынью в темном небе висела ущербленная луна, заливала серебристым светом двор, постройки, сад. На гладком зеркале пруда покоились белесые хлопья ночного тумана.
В монашеском общежитии кто-то прошел по узкому длинному коридору, шаркая подошвами чувяк о каменные плитки пола, и снова все утихло.
Мать Иоанна лежала вверх лицом на широкой кровати у себя в спальне, тяжело дышала и, что-то бормоча, мычала во сне и никак не могла проснуться. Наконец вздрогнула, открыла глаза и громко выкрикнула:
— Га?
Вскочила с постели, посидела минуту в каком-то оцепенении, тяжело перевела дух и, осенив себя крестом, промолвила:
— Господи Иисусе, что же это за наваждение?
Она кликнула мать Сергию и, когда та явилась к ней с низким поклоном, в слезах спросила:
— Матушка, что со мной творится? Уже третью ночь кто-то душит меня во сне и за окном зовет мать Рафаила… Вот и сейчас позвала. Да еще как позвала! Крикнула: «Ио!..»
— Это антихрист нечистый вами завладел, матушка, — пояснила мать Сергия. — Вам надо было бы спросить у него: «Зачем зовешь? На худо или на добро?» Но только других слов наперед не говорить. Он бы и ответил, зачем вас зовет.
Мать Иоанна легла на пуховики, пробормотала:
— Ну, иди…
— Спите, мать игуменья, с богом спите, — сказала мать Сергия. — До света еще далеко. Вот я вас свяченой водой взбрызну. — Она налила из графина в стакан воды, набрала в рот и, брызнув на игуменью, перекрестила ее, воскликнула: — Изыди, сгинь, нечистый дух!
Мать Иоанна легонько свистнула носом и тут же захрапела. Теперь ей пригрезился другой сон: будто бы из прихожей к ней в спальню вошел неописуемой красоты херувимчик с золотыми вьющимися кудрями и румяными щечками, порхнул, как мотылек, в воздухе и пустился в пляс по спальне. И вдруг он превратился в страшное чудовище с крючковатым носом и одним глазом во лбу. Мать Иоанна снова замерла от страха, лежала ни жива ни мертва. Чудовище повисло над ней и в самое ухо глухо прорычало: «Что, не узнаешь? Я же мать Рафаила». За окном опять послышался голос: «Ио!..» Мать Иоанна открыла глаза, спросила: