Люди шестидесятых годов до тех пор доказывали всю безнравственность и лживость обывательской морали, в основе которой лежали карьера, нажива и пролазничество, пока эти пороки не сделались очевидными для большинства и не получили правильной оценки. Под влиянием горячей проповеди гуманных идей постепенно ослабевали грубость нравов и некультурность. Отношения к подчиненным, к детям и слабым сделались с тех пор заметно более мягкими и человечными. Что наиболее развращало целые поколения в дореформенной России, это тогдашний взгляд на труд как на настоящий позор. Только бурная волна демократических идеалов освободительного периода подняла труд и трудящихся на небывалую до тех пор нравственную высоту.
Одним словом, идеи шестидесятых годов совершенно обновили общество. Правда, далеко не все они были новы, но люди того времени распространили их, сравнительно с прежним, в огромном кругу русского общества, и каждое последующее поколение развивало их далее с точки зрения новых понятий, требований и новых условий жизни. Дореформенный уклад жизни с его сонным прозябанием, с его рабским миросозерцанием, с его преклонением перед правом сильного сделался невозможным.
‹Глава XXIII›
Житейские невзгоды
Выстрел Каракозова. – Паника, охватившая русское общество. – Тяжелое материальное положение членов моей семьи. – Неожиданная помощь. – Паульсон – педагог и составитель книг для чтения. – Появление Некрасова на нашем журфиксе. – А. А. Краевский. – Екатерина Павловна и Григорий Захарович – чета Елисеевых. – Собрание у Гайдебуровых. – Марко Вовчок и отношение к ней Елисеевых
Из прошлого моя память удерживала преимущественно мрачные картины жизни; из прочитанного или услышанного от других и из того, что мне приходилось наблюдать лично над жизнью окружающих, меня особенно потрясали житейские драмы и неожиданные, стихийные удары судьбы, разражавшиеся над нами. Это заставляло болезненно сжиматься мое сердце даже тогда, когда жертвы этих несчастий сами, казалось, уже забыли о них. Встречаясь с ними в минуты их более или менее уравновешенного настроения, я невольно вспоминала изречение поэта: «О, радость – мимолетная гостья! Тише… тише, не разбуди горя!»
В сердцах молодых людей обоего пола обыкновенно жила лучезарная уверенность на близкое, очень близкое обновление нашей родины, на скорое улучшение во всех областях жизни, на перемены к лучшему в личной судьбе, но и эту веру я утратила еще в ранней молодости, и ее животворные лучи очень скоро перестали озарять меня. Мои близкие считали меня отчаянной пессимисткой, а между тем пессимизм не свойствен моему характеру: я до глубокой старости сохраняла сильное влечение к веселому обществу, среди которого раздавались безыскусственная болтовня, оживленные споры, смех, шутки и остроты, отвлекавшие меня от грустных мыслей. Моя память удерживала все мрачное лишь потому, что жизнь моей семьи и людей, наиболее близких моему сердцу по духу и крови, представляла чрезвычайно мало отрадного. Их то и дело преследовали несчастья: неожиданные тяжелые утраты, аресты, тюрьма, ссылка в отдаленные и менее отдаленные местности, лишение педагогической и какой бы то ни было деятельности. Особенно тяжело было думать о тех из них, кого лишали возможности следовать своему природному призванию, которому они с юных лет отдавали свои умственные силы, и уже начали свою деятельность с большою пользою для общества.
Прошу извинить меня за это отступление. Этим очерком я желаю закончить мою книгу[15] и дать хотя некоторое представление читателям о том, как жилось людям моего круга в конце шестидесятых годов.
Уже после 1863 года в русском обществе чувствуется ослабление восторженного состояния и необыкновенно страстно напряженного подъема духа начала шестидесятых годов. Смелые обличительные речи раздавались уже не так часто; одни выражали сомнение в том, что скоро наступит торжество правды и справедливости, равенства и братства; другие более скептически начинали относиться к новым реформам и находили в них все более недостатков. А между тем еще так недавно они были убеждены в необходимости работать рука об руку с правительством и с экзальтированной отвагой исполняли обязанности на новых общественных должностях в роли мировых посредников, письмоводителей, землемеров, докторов, фельдшеров, учителей в новых школах. Как бы ни была скромна новая обязанность, как бы ни было мало вознаграждение за труд, интеллигентные люди находили, что преступно отказываться от какой бы то ни было должности, что с их помощью несравненно скорее новые реформы не только должны будут совершенно обновить русскую жизнь, а граждан переродить в энергичных защитников прав народа и смелых пропагандистов гуманных общественных идеалов… Эти увлечения постепенно теперь шли на убыль. Однако нельзя сказать, что энергия интеллигентов уже совершенно истощилась, что они впали в апатию и уныние. Толчком для того и другого, большою переменою в жизни людей среднего круга был выстрел Каракозова 4 апреля 1866 года, когда наступила самая злейшая реакция, которая внезапно сразу ошеломила и пришибла русских граждан. Паника охватила всех. И не мудрено: всюду пошли повальные обыски и аресты, многие мои знакомые заключены были в тюрьмы, доносы сыпались со всех сторон, постоянно приходилось узнавать, а то и самой наблюдать овации, устраиваемые публикою Комиссарову при его входе с своею супругою в какую-нибудь общественную залу, в театр, концерт. Когда в проходах трудно было пробираться от толкотни скопившегося люда, Комиссарова сердито-ворчливым голосом произносила: «Разве не видите, что спаситель идет? Пропустите же!» Когда в театре шла опера или просто какая-нибудь пьеса, как только опускался занавес, иногда после действия, публика настойчиво требовала от артистов пения гимна «Боже, царя храни». При этом многие зорко наблюдали, нет ли кого, кто успел уже повернуться и надевал шапку для выхода или кто не тотчас вскочил с своего стула. Такие несчастные подвергались настоящему скандалу, и их нередко ожидали большие неприятности и осложнения. Вновь испеченные волонтеры сыска и предательства суетливо бежали к выходу, звали полицию, требовали немедленного ареста тех, кто продолжал сидеть или надевал шапку, когда уже раздалось пение гимна. Мне указывали на того или другого подобного волонтера, который еще недавно считался порядочным человеком и отличался либеральным образом мыслей. Так обстояли дела в этот мрачный период во всех областях нашей жизни. На всех тех, кто до этого политического дела занимался какою-нибудь отраслью естествознания, власти смотрели как на слишком вольнолюбивого гражданина, и он чаще других подвергался подозрению. Как популярные книги, еще недавно столь распространенные среди читателей, так и строго научные произведения по естествознанию были сняты с полок книжных магазинов и отправлены на чердаки, – ими более не зачитывались, их никто более не покупал. После выстрела Каракозова, когда уже постепенно стали ослабевать апатия и ужас от арестов и ссылок, наиболее умственно развитые люди начинают все более чуждаться официальной России, все более резко осуждают тех, кто работает вместе с ней, кто добивается занять какую-нибудь правительственную должность. Эта изоляция людей, нередко весьма одаренных и энергичных, от правительства, от его должностей и предпринимаемых трудов, от всего, на чем лежал официальный штемпель, все более внедрялась в нравы интеллигентного общества. Много ужасов и житейских невзгод в этот жестокий период времени пришлось испытать моему семейству, хотя к делу Каракозова ни прямо, ни косвенно никто из нас не был припутан, никто не принимал в кем ни малейшего участия. О жестокой каре, совершенно неповинно нами понесенной, я говорила уже в «Голосе минувшего» (No№ 1 и 2, 1915 год). Тут же я хочу рассказать о том, какие лишения пришлось нам испытать, как трудно было найти в то время заработок тем, которых правительство считало прикосновенными к какому бы то ни было политическому делу или только заподозренными в политической неблагонадежности. Нужно заметить, что в их категорию зачисляли тогда и людей, которых не привлекали ни к какому политическому процессу, у которых, как и в моей семье, до тех пор не было никакого обыска. Таких неблагонадежных лиц администрация без объяснения причин высылала на родину, с которою у них нередко уже с детства была утрачена всякая связь. Не лучше было положение и тех, которых она хотя оставляла на месте, но затрудняла им возможность найти заработок, особенно если они занимались педагогической деятельностью.
15
Эта глава написана уже после выхода в свет моей книги «На заре жизни. Воспоминания». СПб., 1911 год.