В самодельной тумбочке школьные учебники за седьмой класс, исписанные тетради, цветные карандаши в коробке. В ящике навалом значки разные, кнопки, мотки тонкой проволоки — несложное мальчишеское добро, а хозяин где-то мыкается по белу свету.
Аграфена Егоровна стала бояться ложиться в постель — забудется часа на три, а там одолевают горькие мысли хуже всякой хвори. Легче, если занята делами: Наденькой или в очереди на народе. У каждой женщины свои тревоги, свое горе, а войне еще и конца не видно.
Аграфена Егоровна день изо дня упорно ожидала весточку от Славы: напишет по почте или с кем-нибудь передаст, что жив-здоров и все у него хорошо, правильно и нет причины страдать за него! Ведь знает же он, в каком мучительном положении оставил их здесь!..
Пронеслась неделя, вторая. Внук, как в воду канул, а в городке уже кое-кто стал косо поглядывать на Аграфену Егоровну.
Однажды, положив после обеда Наденьку спать, бабка отправилась на вокзал: не могла дальше томиться в ожидании, подбегать ежеминутно к окну. А ну как придет она к поезду, а он тут как тут: одумался, вернулся!
Валентина Степановна, узнав, куда направляется соседка, попробовала отговорить ее: пустая, мол, затея, а на дворе холодище.
Аграфена Егоровна будто не слыхала ее и знай себе шагала. Тогда Валентина Степановна выскочила вслед за бабкой.
«Не в себе женщина… Долго ли до греха!»
Аграфена Егоровна пропустила несколько поездов и, конечно, все понапрасну. А Наденька могла с минуты на минуту проснуться одна в пустом доме.
— Смотрю на тебя и дивлюсь: да ты каменная, что ли, — заговорила Валентина Степановна, широко раскрывая голубоватые выцветшие глаза. — Ни слезинки не проронишь. Я бы криком вся изошлась…
Аграфена Егоровна устало взглянула на нее и ничего не ответила. Подшитые валенки ее на обратном пути словно потяжелели, хотелось хоть на минутку остановиться, отдышаться, но старая женщина упорно шаркала и шаркала ими по снежной дороге, не отставая от Луниной. Перед глазами возникало осунувшееся продолговатое личико Славы с приподнятыми черными бровями в их последнее свидание. Как они тогда ничего не поняли с Катей, ни о чем не догадались!
Катя приезжала редко, но тогда в доме сразу становилось повеселее. Разговорит, успокоит, родная душа.
На исходе четвертой недели после исчезновения Славы Катя приехала домой утром, отработав ночную смену.
Аграфена Егоровна, как взглянула на нее, так и опустилась на стоявшую у печки табуретку. Сердце не выдержало, больно всколыхнулось в груди.
— Ох, вижу, неспроста ты, девонька… Ну, выкладывай!
— Не пугайся, бабушка, все хорошо, — поспешно заговорила Катя, расстегивая негнущимися от мороза пальцами пуговицы на шубе. — Привезла тебе письмо от Славы и от его комиссара. Верно мы думали: на фронте он. Воюет! Не мог наш Вячеслав быть дезертиром! Извиняться перед тобой за такой поклеп будут!
— Святые угодники, мать богородица! Читай, Катя, читай скорее или дай мне хоть взглянуть на Славочкино письмецо!
Трясущимися руками Аграфена Егоровна выхватила у внучки красноармейское письмо, сложенное треугольником, взглянула на адрес, узнала родной почерк, прижала к губам.
— Слезинушка моя горемычная, чище новорожденного месяца в небе, — это я с первой минуты знала, как милиционер пришел! Воюет голубчик мой, в аду эдаком, в холоде… — говорила Аграфена Егоровна и то целовала, то гладила письмо руками.
Несколько успокоившись, она принялась читать письмо внука.
«Здравствуй, Катя!
Пишу тебе, чтобы ты успокоила нашу милую, драгоценную бабушку. Я виноват перед вами, знаю — поступил жестоко, но иначе не мог. И раньше написать тоже не мог, пока у меня была неясность в моем положении. Сейчас у меня полный порядок, я автоматчик, имею законное право написать вам: с фронтовым приветом!
Желаю здоровья, благополучия. Простите меня.
Письмо от комиссара было совсем коротенькое; в нем сообщался номер полевой почты и говорилось о том, что предыдущее начальство поставлено в известность, где отныне защищает Родину Ермолов Вячеслав.
Аграфена Егоровна с внучкой обнялись. Они сидели на плоском бабкином сундуке-приданом и не могли наговориться. Аграфена Егоровна прослезилась, но тотчас улыбнулась, вытирая глаза концами головного платка. Коротенький широковатый нос ее с зазубринкой от оспы покраснел, над чем в другую минуту не преминула бы посмеяться Катя.