— Одной… без него! — так же шепотом возразила Нина и закрыла лицо руками.
Катя поднялась с земли, не зная, что сказать, как утешить, с чувством безысходного сострадания смотрела на склоненную перед ней белокурую голову.
— Что же делать, Ниночка, нужно жить, — наконец проронила она, не удержала вздоха, подумала: «Сколько теперь молодых вдов, обреченных на одиночество!»
С этого дня, по наблюдениям Кати, в настроении Нины наметился перелом: то она становилась говорлива, особенно в лесу, и тогда имя Данилы не сходило с ее уст, то мрачнела при малейшем напоминании о нем, прятала глаза. Тогда Катя спешила перевести разговор.
Бабушке она наказывала следить за Ниной, не оставлять ее одну.
Аграфена Егоровна с грустью соглашалась:
— Уж и не говори, у самой сердце изныло на нее глядючи!
Заметив как-то усилия Аграфены Егоровны не оставлять ее одну, Нина сказала Екатерине:
— Ты намекни старушке… одним словом, за мной никакого догляда не нужно. Кожа у меня дубленая, сама знаешь, сколько мне всего выпало на долю и хорошего и плохого, особенно с тех пор, когда фашистский ас будто специально в меня метил!..
— Хорошо, намекну, — согласилась Катя. — Но я прошу тебя, — Катя помолчала, — не замыкайся, ради бога, со своим горем… Чуть невмоготу — беги ко мне, к бабушке… Понимаешь?
Нина молча кивнула. Ни единый мускул не дрогнул на ее лице, только нижняя губа была чуть-чуть прикушена. И это не предвещало ничего хорошего.
— Ниночка! — в растерянности произнесла Катя.
Нина сорвалась с места, бросилась к своему чемодану, дрожащими руками стала выкладывать на стол письма Данилы, его ордена, которых хватило бы на несколько человек, присланные ей из Берлина.
— Вот, на, убери. Пока не могу… ни читать, ни видеть, — задыхаясь говорила Нина.
Катя в испуге бросилась помогать ей, мысленно кляня себя, что сама не догадалась сделать это раньше!
Глава 4
Трудно писалось в графе о семейном положении коротенькое слово из пяти букв: «вдова». И еще труднее было испытывать на себе, что значит вдовья доля.
Вызов к директору застал Нину врасплох: ни разу еще ей не доводилось бывать в его кабинете, а самого директора она видела лишь в президиуме на собраниях. Высокий, представительный мужчина восточного типа. О нем шла молва, как о хорошем, знающем дело специалисте, но с рабочими он держался высокомерно, и это не прощалось ему.
«Грехов за мной вроде бы никаких нет», — решила Нина и смело открыла тяжелую дверь кабинета.
Разговор с первых же слов был далек от того, о чем думала Нина: нет, не работой на производстве, а ее личной жизнью интересовался директор.
— Вы замужем? — спросил он и следом полуутвердительно добавил: — Надеюсь, брак оформлен в документах?
— Нет, не оформлен. А что? — недоуменно ответила Нина, обегая взглядом лицо и плотную фигуру сидящего перед ней человека. Она все еще не понимала, что ему нужно от нее, куда он клонит?
— В подобном случае, извините меня, — он слегка нагнул голову, — вы незаконно занимаете комнату погибшего капитана Седова. Мы вас должны потревожить…
— Я жена Данилы Седова, об этом весь завод знает! — вырвалось у нее, хотя не стоило, наверно, объясняться.
Он нехорошо усмехнулся краешками губ, — знаем, мол, таких. Впрочем, тут только, кажется, заметил, что она красива, и смягчился.
— Вот вам мой совет: напишите заявление и пусть свидетели подтвердят, что вы жили с Седовым, как муж и жена.
Прикусив губу, с повлажневшими глазами, она медленно покачала головой: «свидетели… заявление…» Если бы это услышал Даня!
Нина поднялась и, держась за спинку кресла, скованно пошла к выходу, ничего не видя вокруг. Пусть выселяют, пусть делают, что хотят!
Директор крикнул ей вдогонку:
— Простите, а что у вас с ногой? Ах, да, припоминаю… мне говорили. Не волнуйтесь, товарищ Полякова, мы вам подберем хорошую комнату, но поменьше. На заводе тяжело с жильем. Поймите меня правильно!
«Поймите меня правильно… Поймите, поймите», — назойливо звучало в ушах Нины, пока она, неуверенно ступая, шла домой, тяжело переставляя ногу с протезом, будто сразу разучилась ходить без палки.
Мучаясь ночью бессонницей, Нина вдруг упрекнула себя:
«Нюней вела себя перед директором… Постоять за себя не смогла. Ну, сходи к Кате, поплачься, она за тебя побежит хлопотать…»
«Я устала, я инвалид-хромоножка, — садясь на кровати и спуская ноги на пол, впервые с беспощадной прямотой призналась себе Нина. — Теперь я уж, наверно, никогда не смогу вслух назваться женой Данилы. А характера у меня хватит, чтобы никого не обременять».