— Если ты имеешь в виду хирурга, то есть тут один известный всем врач; он лечит людей и зверей от всего. Он даже умеет прививать оспу, а в этом никто здесь не разбирается.
— Понятно, что это чудо-врач! Но нам надо обговорить с тобой, какой бакшиш ты получишь.
— За что, господин?
— За то, что доведешь нас до Ташкея.
— Господин, я ничего не возьму!
— А я не хочу, чтобы ты делал что-то даром.
— Вы и так уже щедро одарили нас.
— Это был подарок, а еще ты заработаешь. Не надо путать одно с другим.
— Я не могу требовать с тебя денег — мне будет стыдно.
— Хорошо, мы не будем тебе платить; мы дадим бакшиш твоему отцу.
Я попросил Халефа протянуть мне бумажник и кошелек и подозвал старика. Увидев в своей скрюченной руке пятьдесят пиастров, он потерял рассудок от радости и попытался вернуть мне большую часть денег.
— Я не приму назад ни одного пиастра, — решительно сказал я.
— Тогда я не знаю, как мне тебя благодарить, — ответил он. — Пусть хаким поскорее вылечит твою ногу!
— Надеемся на это. Но скажи, кюфеджи, как зовут этого знаменитого врача?
— Его зовут Чефаташ[14].
— О горе! Если он лечит так, как подобает его имени, то увольте, благодарю за такую помощь.
— Напрасно беспокоишься, — утешил меня корзинщик. — Он наложит тебе пластырь на ногу; он отлично разбирается в этом. Ты и не вспомнишь про его имя.
— Хорошо, хочешь идти с нами, идем сейчас!
Он захватил с собой еду, чтобы перекусить по дороге, и мы тронулись в путь. Через четверть часа мы достигли города. Наш проводник провел нас через базар; мы вошли в какой-то переулок и, миновав ворота, очутились в просторном и хорошо ухоженном дворе. Халеф и проводник направились к хозяину. Я же остался в седле, чтобы не утомлять лишний раз свою больную ногу.
Вскоре оба привели с собой хозяина, который, рассыпаясь в любезностях и извинениях, объяснил, что, к сожалению, он располагает лишь небольшой комнатушкой, примыкающей к общей гостиной. Здесь было не принято, чтобы приезжие требовали себе отдельную комнату; таковой не сыщется во всем городе. Мою комнату тоже надо сперва убрать и обустроить, посему я мог бы какое-то время потесниться в гостиной.
Я был доволен объяснением и спешился. О горе! Нога опухла. Всякий раз, наступая на нее, я ощущал боль. Мне пришлось опираться на Оско.
Мы вошли в гостиную — там никого не было. Я уселся в самый дальний угол, возле двери, которая вела в комнату, отведенную мне. Халеф, Омар и Оско вернулись во двор, чтобы позаботиться о лошадях.
В дороге я и не думал о том, что надо переодеться. Среди фанатичного населения носить непривычную одежду было очень опасно, но здесь это было не так важно.
Корзинщик вызвался привести мне врача, и я согласился. Едва он вышел, как в помещение вошел гость. Я сидел спиной к двери и потому повернулся вполоборота, чтобы взглянуть на него. Это был не кто иной, как бакаджи Тома — посыльный, который выдал нас «пегим».
«Ну что ж, лишь бы хаджи тебя не увидел!» — подумал я и снова повернулся, чтобы больше не иметь с ним никаких дел. Ему же это не пришло в голову. Быть может, ему хотелось немного поболтать. Кроме меня, здесь никого не было. Он несколько раз прошелся по комнате, а потом остановился передо мной и спросил:
— Ты здесь чужой?
Я сделал вид, будто не слышал вопроса.
— Ты здесь чужой? — повторил он, повысив голос.
— Да, — теперь ответил я.
— Ночуешь сегодня здесь?
— Пока еще не знаю.
— Откуда ты?
— Из Стамбула.
— Ага, из столицы, что красит румянцем облик мира! Ты очень счастливый человек, ты живешь неподалеку от падишаха.
— Его близость приносит счастье лишь добрым людям.
— Ты полагаешь, что там много злых людей?
— Как и везде.
— Кто же ты?
— Писец.
— Стало быть, ты ученый. Люблю беседовать с такими людьми.
— Но я не люблю пускаться в разговоры.
— О Аллах! Какой же ты брюзга! А я хотел спросить тебя, не позволишь ли сесть мне рядом.
— Позволю, но тебя это не обрадует.
— Почему же?
— Мое лицо нравится не всем.
— Так я посмотрю, понравится ли мне.
Он сел за мой стол, расположившись на скамье, стоявшей напротив, и посмотрел на меня.
Гримасу, что он состроил, не описать. Тюрбан на моей голове и очки на носу ввели его в заблуждение, хотя мое лицо ничуть не изменилось. И вот теперь рот его раскрылся, брови вытянулись, а взгляд, обращенный ко мне, застыл, так что мне пришлось изрядно напрячься, чтобы не рассмеяться во весь голос.