— Отнесем к нему в дом.
— Ты, конечно, будешь сопровождать его?
— Не только сопровождать; я пойду во главе процессии, ведь я же правая рука закона.
— Тогда я дам тебе одно задание. Я убедился, что из тебя выйдет умный и добросовестный дипломат; ты умеешь взяться за дело с нужного конца. Итак, слушай! Мне хотелось бы, чтобы ты взглянул на брата мясника!
— Это же проще простого.
— Может быть, нет. У него есть повод не показываться.
— О, я же полицейский! Ко мне он должен подойти.
— Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты резко брался за дело. Действуй умно и хитро.
— На это-то я гожусь.
— Итак, попытайся увидеть его. Если тебе удастся, дам тебе пять пиастров.
— Прошу, дай мне их сейчас же. Мне это наверняка удастся.
— Нет, мой дорогой. Ты меня и так уже здорово обманул. Впредь я буду осторожен. Не думай, что ты можешь мне сказать, мол, я его видел, когда это не так. Я совершенно точно буду знать, обманываешь ли ты меня.
— Господин, ни одного нечестного слова не слетит с моих уст. Что ты хочешь знать?
— Об этом позже! Ты глянешь на него; пока достаточно, если ты хоть это сделаешь.
— Учти, на какую огромную жертву ты меня обрекаешь. Пока я удалюсь, остальные разопьют драгоценное пиво.
— Ты получишь свою долю.
Он ушел. Я видел, как он поручил унести труп мясника. Тело тюремщика тем временем убрали в какой-то закуток.
Теперь все было в порядке. Усевшись, кто с подогнутыми под себя ногами прямо на земле, кто за столиками на наш манер, сии прославленные герои и храбрецы взяли в руки всевозможные (и даже немыслимые!) сосуды, чтобы испить из них. Снаружи, во дворе, женщины и дети слонялись без дела, толпясь у костров. Им тоже выставили несколько кувшинов с пивом. Мальчишки и девчонки усердно старались поймать жир, капавший с баранов, что жарились на огне. Один пользовался для этого камнем, другой деревяшкой, которую он подставлял под падавшие капли, а потом быстро слизывал их.
Небольшой карапуз лет восьми придумал совсем премилый способ добывать вожделенное угощение. Он подставил под тушу свою крохотную феску, а когда в нее скользнуло несколько капель, поднес ее ко рту, вывернув так, чтобы изнанка оказалась снаружи, и до тех пор облизывал ее языком, пока там не осталось ни одной капли жира. Если бы шапка впитала жир, он лихо пустил бы в дело зубы. Я попросил его показать мне феску и осмотрел ее. Малыш прогрыз в ней несколько дыр и несказанно обрадовался, когда я вознаградил его усердие монеткой в один пиастр.
Один из костров был прямо-таки осажден группкой заговорщиков. Здесь рядом с огнем сидели две женщины, поочередно вращавшие вертел. Как только внимание одной из них на секунду притуплялось, один из участников этой разудалой шайки подскакивал, чтобы лизнуть какой-нибудь аппетитный кусок баранины, а потом мигом убегал.
Это было нелегким делом, ведь огонь мог легко перекинуться на одежду лакомки. К счастью, большинство этих людей не могли похвастаться избытком шелковых оборок или брюссельских кружев. Если эта затея кому-либо удавалась, то остальные заговорщики награждали его одобрительными воплями. Однако если он получал от женщины хлесткий подзатыльник или еще более увесистую пощечину, — а такое случалось в девяти случаях из десяти, — его бурно высмеивали. При этом каждый участник этой игры — независимо от того, удалась ли его затея или нет, — успевал состроить удивительную гримасу, получал ли он оплеуху или же, упиваясь счастьем, обжигал свой язык о баранью тушу.
Можно было наблюдать еще целый ряд сцен; из них складывалась любопытная картина. Все собравшиеся — и стар и млад — теперь вели себя непринужденно; пиво смыло некий церемониальный покров, в который восточные люди имеют обыкновение драпироваться перед иностранцем. Постепенно они стали нам доверять, и, наконец, нас окружила оживленная толпа, которую я мог теперь изучить.
Когда полицейский пристав вернулся из своего похода, он отрапортовал:
— Господин, все удалось! Я видел его, но это стоило немалых трудов. Пожалуй, тебе надо дать мне десять пиастров вместо пяти.
— Почему?
— Потому что мне пришлось раз в десять сильнее напрячь свою смекалку. Когда я спросил о нем, мне ответили, что его нет. Но у меня хватило ума сказать, что мне надо с ним переговорить, ибо я знаю кое-что о последних мгновениях жизни покойного. Тогда он велел мне пройти, ведь он в одиночку сидел в своей комнате. Увидев его, я ужаснулся. Все лицо его — от лба и переносицы до щеки — рассекала глубокая, длинная рана. Рядом с ним стоял сосуд с водой, которой он остужал свою рану.