Когда его разглагольствования стали очень оживленными, какое-то молодое существо выглянуло из-за перегородки. Маниккам тотчас заметил это. И добавил немного «огонька» в беседу:
— Вы видели: на картинках изображены наши боги с женами. Взять, к примеру, бога Катхиркамама, сидящего на павлине. С одной стороны от него Валлиамаи, а с другой — Тхейванаи. Но есть еще Тропатхи, или Драупади, которая стала женой пяти братьев-принцев из рода Пандавов. Да, все женщины рождаются девственницами, но…
Не закончив фразы, он громко засмеялся. Девушка тут же исчезла в комнате.
Маниккам проявлял и другие склонности, которые глубже раскрывали его характер.
Как-нибудь на неделе после работы он прошмыгнет в дом старшего кангани — узнать, что происходит в мире. Когда же пора было идти домой, он выбирал кратчайший путь через изгороди и появлялся у своего дома с песней. Его песни, как правило, были сатирическими. Многим песням он придавал свой, маниккамовский, смысл. Если случится кого-нибудь повстречать на пути, он приветствовал его, называя «брат» или «дядя». В эти два слова он вкладывал полдюжины разных смысловых значений, он как бы намекал на известную ему жуткую тайну того или иного знакомого.
Конечно, Маниккам не был очень популярным человеком. Однако он пользовался определенной известностью. Во всяком случае, жизнь без него на плантации была бы слишком однообразной. Его имя было известно и за пределами плантации, так как он защищал слабых и осаживал задир. В те дни, когда власти внушали чувство боязни, он относился к начальству несколько небрежно, что сбивало с толку прочих смертных.
К каждому человеку он подходил с особой меркой, будучи как бы общественным мерилом всего. Он не делал различия между начальниками и подчиненными, старшими и младшими. Побаивался он только одного человека — старшего кангани. К нему он обращался аппу, искаженное аппа, что означает «отец». В его присутствии Маниккам подтыкал повыше дхоти, сгибался и склонял свою кудлатую голову в знак смирения. Но все-таки в уголках его губ таилась усмешка, скрываемая обвислыми усами.
Если Маниккам встречал начальника, он отступал в сторону и как бы в позе «почетного караула» пропускал Большого человека. А в «большом доме» Маниккам садился на пол скрестив ноги и говорил односложно. Слово аппу употреблял он в знак согласия и возражения, как вопрос и ответ. И он всегда поворачивался в ту сторону, откуда исходили слова начальника.
Короче говоря, начальник имел огромное влияние на этого своеобразного типа. Но в то же время Маниккам сильно влиял на события на плантации.
ОДИН ИЗ МНОГИХ
Согбенный старик-калека сидит на краю дороги. Около него стоит оловянная кружка вместо чаши для подаяния и костыль. Перед ним катит свои волны река, позади — зеленые чайные кусты, раскинувшиеся по холмам. Старик составлял с ними как бы одно целое.
Каково было его прошлое? Как он выглядел в юности? Была ли у него семья, была ли веранда, чтобы дать ему приют на ночь? В любом случае, кажется, прошлое для него не кончилось, а будущее не предвещало ничего хорошего. Он сидел на обочине и был похож на дом, покинутый жильцами и начавший разрушаться.
Наступило полуденное время, душное и суетливое. Люди проходили мимо моего окна, бросая тень в комнату. Одна тень задержалась. Я глянул и увидел старика, стоящего с протянутой рукой. Он не знал жаргона профессиональных нищих. Его молчание было красноречивее всяких слов. Я дал ему пятицентовую монету.
— Дай бог вам здоровья, — благословил меня старик.
Между тем моему примеру последовали другие. Это обрадовало его.
— Желаю вам счастья в жизни, — повторял он, — теперь целых два дня я могу отдыхать.
Эти слова заинтересовали меня. Значит, у него есть дни для нищенства и для отдыха?
После дождливых дней солнце светило особенно ярко. Трудно было устоять, и я вышел на задний двор. Старик сидел там, прислонившись к стене гаража, равнодушно глядя вокруг. Какая-то спокойная, суровость читалась на этом морщинистом лице.
Собаки, рыча друг на друга, копались в мусорном ящике неподалеку от него. Банановые листья, в которые завертывалась пища, были разбросаны кругом. Стойкий запах гниющих объедков стоял в воздухе. Кругом роились мухи.
Я часто видел нищих, роющихся в мусорных ящиках, в то время как собаки, в своем инстинктивном, уважении к человеку, отходили в сторону. Даже в этом старик представлял исключение. Он держался в стороне со странной улыбкой. Гордость поддерживала его слабое тело.
— Ты ел сегодня? — спросил я.
— Я не испытываю голода, сэр. Я поздно ел сегодня утром.
— Ты с плантации?
— Да, сэр.
— Наверное, у тебя есть родственники?
— Да, сэр. У меня два сына и дочь, есть и внуки.
— Почему же ты не живешь с ними?
Молчание.
— Почему я должен быть им в тягость, сэр? Никогда не был и не буду.
— В таком возрасте у тебя должен быть свой угол, — предположил я.
— Мои сыновья и дочь живут за рекой. Наша плантация — Синна-тхотгам. Днем я хожу по округе, а на ночь возвращаюсь к храму Мариамман.
— И долго ты жил на плантации Синна-тхоттам?
— С самого рождения, сэр. Мой отец заготавливал колышки для посадок чая. Я вырос вместе с чайными кустами на плантации. Я знаю каждый куст, каждое дерево, каждый овраг.
Он сказал это с гордостью.
— Ты получаешь пенсию, наверное.
— Да, сэр. Наш дораи дает мне пятнадцать рупий в месяц.
— А ты не просил о прибавке?
— Просил, сэр. Но дораи сказал, что управление плантации не может дать ее.
— Неужели?
— Да, сэр. Всю жизнь я тяжко трудился на плантации. А до меня еще мой отец работал день и ночь, под жарким солнцем и в дождь. Он там и умер. Никто не отблагодарил его за эти труды, и он обычно говорил: «Благодарность белого человека — это пустой звук».
Он помолчал и затем добавил:
— О, сколько сил я отдал чайной плантации. Они сказали мне, чтобы я честно трудился, и я был честным. А когда пришла старость, они выбросили меня, как шелуху.
— А где твоя жена? Она живет на плантации Синна-тхоттам?
Лицо старика помрачнело. Он помолчал.
— Она умерла, сэр. Если б она была жива, я бы не был нищим.
— Она умерла молодой?
— Нет, сэр. Она умерла в пожилом возрасте. Она была очень хорошей женщиной, сэр, очень сердечной. За всю нашу жизнь у нас не было ни одной ссоры. Она никогда не заглядывалась на других мужчин, а я тоже не имел привычки смотреть на других женщин.
— Значит, вы были счастливой парой?
— Да, сэр.
— Вероятно, она была с тобой в родстве?
— Моя кузина, сэр. Дочь сестры моего отца. Ее звали Пунгаванам. Пунгаванам… — повторил он, закрыв глаза.
Для него это был мучительный разговор. Поэтому я переменил тему:
— Как твое имя, старик?
— Сивасвами, сэр.
— Ну, Сивасвами, а ты не собираешься уехать в Индию?
— А что у меня там, свами? И что я буду делать в чужом краю?
— Так ты будешь жить на Синна-тхоттам до конца своих дней?
— Да, сэр. Мои отец с матерью жили и умерли здесь. Я вырос и женился тоже здесь, и все мои дети родились здесь. Здесь я похоронил жену под чайными кустами. Пунгаванам лежит около участка № 7, где лежат мои отец и мать. А когда я тоже закрою глаза, мои сыновья положат меня рядом с ними. У меня ничего не осталось, ради чего стоило бы жить.
Голос Сивасвами задрожал и прервался. Мне стало грустно. Видимо, такова судьба Сивасвами и многих других. Много таких людей, как Сивасвами, бродят по дорогам. А сколько их еще будет? Да, эти мужчины и женщины рождены, чтобы трудиться.
ПОРА ИСЦЕЛЕНИЯ