Костлявый, сутулый, коротко остриженный, опустив вниз пухлые от бинтов руки, Витюшка, согнувшись, сидел у бревенчатой стены обжитого амбара, а рядом толпились родные, соседи, ребята…
— Какой же ты, внучок, желтый, калеченый вернулся, — причитала бабушка, обнимая, — где же твои рученьки?
Витюшка молчал. Лучше бы он остался там, в Москве… лучше бы умер.
А деревенская ребятня долго еще бесцельно топталась около безучастно сидевшего парнишки. Глазели, шептались, а Витюшке хотелось спрятаться, остаться одному, на душе было невыносимо тяжко…
К вечеру схлынул народ, остались только свои. Но легче не стало. Начали Витюшку кормить с ложечки, сперва мать, затем бабушка. В больнице Витюшка как-то меньше ощущал свою беспомощность.
— Эх, горе мое горькое, — шепчет мать, и рука с ложкой у нее дрожит.
Потом его раздели, укрыли, поправили подушку. И теперь будет всегда так…
Ночью проснулся на деревянном топчане, прикрытый сшитым из разных лоскутков одеялом. Рядом на полу на тюфяке сладко посапывает Алешка. За порогом полураскрывшейся двери шевелятся кусты, с речки доносятся голоса лягушек… Попытался захлопнуть дверь. Ничего не получилось. С трудом лег, на культи опираться еще не мог. Одеяло пытался натянуть ногами. Тоже ничего не вышло. Плакал до тех пор, пока снова не уснул, свернувшись калачиком.
В последующие дни в амбар зачастили соседи. Каждый по деревенской привычке считал своим долгом побывать, навестить.
Особенно долго пробыла со стариками в амбаре ровесница и родственница бабушки Марфа Алексеева.
Перекрестилась на угол, откуда строго смотрел со старой закопченной иконы, которую бабушка успела вытащить из горевшего дома, Николай-угодник.
— Вот вашему болящему, — поставила перед Витюшкой на табуретку кружку с медом со своей уцелевшей от пожара пасеки. По военным временам мед неоценимый подарок. — Поправляйся…
— Спасибо! — пробормотал Витюшка и снова уставился в окно.
— Ну как ваш мальчонок-то? — Бабушка Марфа говорила, будто Витюшки и вовсе не было в амбаре.
— Одни култышки остались, — вздохнула бабушка.
— Как же он теперь будет жить-то?
— Да уж известно — счастье его обойдет…
— Не поправился еще. Рано определять-то, — сердито отозвался дед.
Не любил он такие пустые бабьи разговоры.
— Может, кто в подпаски возьмет, — обнадежила гостья.
Витюшка, стиснув зубы, слушал. «В подпаски…» Раньше он мечтал, что станет учителем. И обязательно историком, как Дим Димыч. Он будет также учить ребят.
— Вряд ли, — сомневалась бабушка… — Какой из него пастух, если держать кнут-то нечем.
Старики продолжали с деревенской бесхитростной простотой предрекать ему судьбу.
— Помнишь, у нас в деревне жил Николай Мартыныч?
— Как же… мирской человек, — отозвался дедушка, любивший вспоминать прошлое.
По-прежнему крепко сжав зубы и не шелохнувшись, Витюшка слушал. Он и раньше от стариков в деревне слышал про мирского человека Николая Мартыныча. Еще в царское время, а затем и в первые годы Советской власти живал он по череду в каждой ядринской избе. Не было у Николая Мартыныча ни кола, ни двора, а все имущество — что на нем да небольшой узелок со сменой белья. Переночевав у одних, переходил в следующую избу. Сердобольные хозяйки кормили, стелили на приступке возле двери дерюгу, на которой Николай Мартыныч и укладывался на ночь. Уже больного под руки переводили, а затем и переносили из избы в избу. И так он жил, пока не умер у кого-то в избе на череду. Мысленно Витюшка представлял себе этого мирского человека — высокий, костлявый, в сером зипуне, в лаптях, заросший бородой, с копной нечесаных седых волос на голове.
И вот теперь Марфа Ивановна предрекала Витюшке такую же участь.
Ночью он опять не спал. Уткнувшись лицом в подушку, тихо, чтобы никто не услышал, плакал.
…Шли солнечные теплые дни, не принося никакой радости, а только новые огорчения. Оправившись после дороги, Витюшка все чаще выходил из амбара. Устроившись у стены на лавочке, грелся на солнышке и болезненно встречал прибегавших к нему мальчишек. Как грачи, рассаживались они на пряслах изгороди, все в майках, глазастые, загорелые, нестриженые, словно на показ выставив свои здоровые, сильные руки…
— Ну как, поправляешься? — расспрашивали ребята.
Односложно отвечал. Заметно дичился, не вступал сам по своей охоте в разговор. И думал: «Уходили бы скорее».
Замолкали и ребята, не зная, о чем говорить.
— Ну, мы пошли.
Слышал их неосторожный разговор: