— Будем надеяться, не подведешь. Как сам-то считаешь?
Голос изменил Михаилу.
Вместо твердой, гремящей металлом фразы «Не подведу», из глотки его вырвался жалкий хрип.
— Ну, двигай, — сказал секретарь горкома, понимающе жмуря глаза.
3
В коридоре Михаила обступили друзья.
— Как дела? Слушай, как дела! — нетерпеливо дергал за рукав Алибек. — С нами?
— А то как?
— Асса! — Алибек встал на носки и, скорчив свирепую физиономию, прошелся в лезгинке: — Ай, какие мы джигиты! Ай, какие молодцы мы! Пошли в зал, товарищи бойцы! Смерть мировому капиталу!
Со смехом и шутками спустились в вестибюль. Здесь Михаил отстал от друзей. Он не имел права поделиться с ними своей радостью, и, наверное, поэтому захотелось побыть одному, обдумать неожиданный поворот в жизни.
Вышел на улицу, глубоко натянул кепку. Ветер заметно утихомирился. Солнце стояло низко на западе, и длинные тени до половины закрывали площадь. Михаил прошел вдоль крепостной стены и свернул направо.
Улица подобно дельте реки делилась на два рукава. Левый — Ольгинская, правый — Михайловская. Между ними тупым клином встал двухэтажный дом, похожий на стрелку острова или на корабль. В детстве Михаил любил бывать здесь с матерью. Нижние этажи сплошь заняты мелкими лавчонками с раздвижными, всегда гостеприимно распахнутыми дверцами. За эти дверцы их так и называли — растворы. Над витринами тянулись белые тенты. Какими только сластями не торговали в растворах... И рахат-лукумом, и халвой, и финиками, и душистым лимонадом. А самое главное — обе улицы выводили к морю. Сейчас магазины закрыты и улицы пустынны. Михаил вышел на набережную, пересек бульвар, остановился у каменного парапета. Лицо окропило холодными брызгами. Одна за другой набегали волны, с грохотом разбивались о пирс. Справа и слева темнели пустые причалы на деревянных решетчатых сваях. А когда-то здесь дымили пароходы и свай не было видно за их бортами.
Михаил взглянул на город. Прямо перед ним, господствуя над приморской частью Крепости, вздымалась огромным цилиндром сорокаметровая Девичья башня. От нее по всей высоте отходила в виде отростка недлинная стена, назначения которой никто не знал.
За башней вверх по горе уступами взбегали дома с плоскими крышами. Издали казалось, будто они стоят друг на дружке.
Сколько народу живет в Баку? В школе учитель географии говорил: больше двухсот тысяч. Сколько же среди них врагов Советской власти? И как он их будет искать среди этакой прорвы людей? А как быть с родителями? Логинов разрешил сказать им о поступлении на работу в Чека. Мог бы и не разрешать: все равно придется от них скрыть. Иначе жизнь пойдет прахом. Отец не позволит бросить школу.
Солнце зашло. Алые блики легли на маслянистые бока волн. Пенные гребни отливали розовым, точно светились изнутри. Холод пробирал до костей. Михаил повернул домой. Отец, наверное, явился с работы, выражает неудовольствие: куда Мишка делся? Требует, чтобы вся семья была в сборе, когда он дома. Прямо самодержец какой-то. А тут еще с пиджаком морока... Отец не сегодня, так завтра узнает.
Предчувствия не обманули.
Отец, среднего роста плотный старик шестидесяти лет с густыми пшеничными усами и глазами яркой голубизны, увидев Михаила в дверях, тотчас скрылся в «темной». По укоризненным взглядам сестер, по тому, как мать, прислонившись к изразцовой печке и сложив на животе руки, тихонько вздыхала, Михаил понял — порванная обновка обнаружена. Отец вернулся темнее тучи. В руках — злосчастный пиджак. Он ухватил его пальцами за плечи и легонько встряхнул перед собою, как приказчик в магазине готового платья.
— Это что?
Вопрос был задан явно для запала, и Михаил счел за благо промолчать.
— Я тебя спрашиваю или нет? Где ты испоганил пиджак?
— Дрался, — виновато опустил голову Михаил.
— Та-ак... Я работаю, сестры хребты гнут, чтоб только его, сук-киного сына, выучить, как путного... Последнее ему отдаем, чтоб не хуже людей, не голодранцем ходил, а он — на-ко тебе — дрался... Ему наплевать, — отец возвысил голос, ожесточенно тряхнул пиджаком и швырнул на пол, — ему наплевать, что от семьи, почитай, фунтов пять хлеба псу под хвост! Кто тебя ободрал?! Ну?! Опять с этими босяками из притона связался?!
— Да.
Ни слова больше не говоря, отец схватил висевший на гвозде у окна ремень.
Михаил выскочил в прихожую.
— Стой, башибузук!
Боль обожгла ухо, полосою прошла по спине. Доставалось Михаилу от отца и раньше, но тогда было больно, и только. Сейчас он не испытывал страха перед физической болью. Иное чувство поднялось в нем. Он вдруг осознал себя взрослым и не мог допустить, чтобы его выпороли, как мальчишку. Схватился за ремень.