— Полюби мя, княжич. Тоскую. Отец твой уже немолод, боярин мой — и вовсе стар. А я, вишь, молода, горяча. Любви хочу.
Отодвинул её от себя Ярослав, усмехнулся, промолвил тихо:
— Отстань, изыди, сатана!
Крест положил и метнулся в темноту, только его и видели. Боялась Млава, что скажет отцу, да, видно, смолчал, себе же на пользу. Чуяла боярыня, непрост княжич. Чуяла такожде, что не люба ему молодая жена. Но как сыграть на этом, покуда не ведала. Да и Ольга оказалась не из простых. Хоть и подступала к ней Млава не раз с задушевными разговорами, не шла дочь Долгорукого на откровенность, молчала, поджимала уста. И знала Млава твёрдо: если что случится с Владимирком и сядет Ярослав на его место, в терем княжой путь ей будет заказан.
Пока же цвела, пользовалась своей красотой и своим положением боярыня, хохотала заливисто, подымала чарку, ударялась в пляс на весёлом пиру.
...Далеко за полночь закончилось шумное застолье. Кто из бояр тут же, в зале, на лавке храпел, упившись, кто под лавкой лежал, а кто кое-как доплёлся до крыльца и, рухнув в возок, крикнул возничему: «Гони! Домой!»
Опустела гридница. Стольники уносили на поварню недоеденные яства и посуду.
Князь Владимирко, перешагивая через тела, выбрался на гульбище. Глотнул полной грудью чистый ночной воздух, притянул к себе вовремя оказавшуюся рядом Млаву, заговорил, глядя в звёздную высь:
— Вот Мстиславича побьём, заживём! С ромеями, с немцами торг наладим, в шелках и паволоках у меня ходить будешь! Голубица моя! Как тебе плат звёздчатый, подарок мой давешний? По нраву? Звёзды на нём вытканы, яко на небе.
— Ох, по нраву, княже! — промурлыкала довольная боярыня. — Мне б ещё ожерелье янтарное! Бают, на море Варяжском[131] сей камень находят.
— Будет ожерелье! Заказал купцам нашим.
— А ещё багрянец бы, яко у царицы греческой! И мафорий хочу. Давно ить[132] обещал.
— Ненасытная ты! — Владимирко нахмурился.
Видя, что князь начинает сердиться, Млава тотчас спохватилась и добавила:
— Да всё то не к спеху. Нощь на дворе. Пойдём, княже мой возлюбленный, в ложницу.
Владимирко, как лёг в постель, так тотчас и захрапел. Млава, полежав немного, бесшумно поднялась и метнулась со свечой в руке в коридор. Шла осторожно, оглядываясь по сторонам. На пороге гридницы молодой Коснятин Серославич тушил свечи в огромном семисвечнике на стене.
— Пойдём со мной, отроче.
Нежные женские руки обхватили оробевшего боярчонка. Млава настойчиво потянула его за собой в темноту.
Часы до рассвета они провели в крохотной каморе на верхнем жиле. Уже под утро Млава засобиралась, ласково шепнув Коснятину:
— Чтоб князь не прознал, пойду. Вот тебе ключ от сей каморы. Заутре приходи. Сладко с тобою. Ну, прощай, мальчик мой. — Она потрепала его но щеке. — И помни: я доброты не забываю.
Она задорно хихикнула и, шурша дорогим платьем, скрылась за дверями.
Коснятин начал медленно одеваться. Голова болела после бессонной ночи. Он раздумывал, стоит ли приходить сюда ещё, или лучше остеречься. Вдруг кто что проведает, скажет князю.
Впрочем, днём сомнения воеводского сына разрешились сами собой. Князь вызвал его к себе, протянул грамоту и властно приказал:
— Даю тебе, Коснятин, двоих гридней в помощь. Выбери на конюшне добрых коней. Скачи в Суздаль, к свату моему, князю Юрию. Передай на словах: пора ему выступать на Киев. Настал час удобный. Да, и Изяславовых людей на пути берегись. Гридней даю тебе опытных, каждую тропку на Руси знают. Так что скачи, и не мешкай. Дела того требуют.
Коснятин сжимал в руке свиток с серебряной печатью, кланялся князю в пояс, пятился к двери.
На душе у него наступило даже некоторое облегчение. Казалось, уж проще мчаться через всю Русь в далёкий Суздаль, чем рисковать головой в объятиях княжеской полюбовницы.
Сын воеводы не догадывался, что как раз Млава и предложила князю именно его послать к Долгорукому.
ГЛАВА 15
Старик Нехемия дело своё знал. Вместе с Избигневом пришёл он поутру в княжеские хоромы, пошептался на сенях с дворским[133], затем подозвал жестом застывшего в ожидании у дверей отрока, молвил дворскому:
— Вот Ивана Халдеевича сын. Ты, боярин, помоги ему. В накладе не останешься.
Нехемия быстро исчез, словно растворился в воздухе. Дворский же провёл Избигнева вверх по лестнице на третий, самый верхний ярус хором.