Кроме штанов и рубахи из имущества были еще деревянные башмаки, толстые шерстяные гетры, куртка и шляпа. Всё старое и потертое.
Обуваясь, Йорг машинально подложил в башмаки на подъем ноги пучок сена, привычно утрамбовав, чтобы нога плотно сидела в обуви. Все действия он выполнял на автомате, не задумываясь.
А когда он выходил с загона, то баран, по-прежнему сидя на земле, проводил его уважительным взглядом.
Привычно, будто делал это не раз, Йорг зашел за дом, помыл руки и лицо у умывальника, и уселся на лавке за столом в углу двора. Ел он бездумно, машинально отламывая хлеб и работая ложкой. Кормили кстати хорошо, хоть и накрыли во дворе, отдельно от семьи. Потом так же автоматически закончил работу по чистке загона и отправился спать на сеновал.
Дома в деревне выглядели как типичные шале. Позже выяснилось, что местные называли такие дома вонштайнхауз или вальсерхауз. И относительно имени Йорга у местных тоже не было единства. Каждый звал, кто как хотел: Йорг, Гёрг, или Жорж. Последнее местные произносили как среднее между Шош и Шорш. Чтобы не возникло путаницы, остановимся на более привычном для читателей имени Жорж.
Постепенно Жорж из разговоров сельчан выяснил, что появился он в селе в конце весны. Босиком, одетый в эту самую рубаху и подштанники. (Нет, всё-таки святой!) Но зато с ранцем, в котором лежал нож, топор, огниво и плащ, толстый как одеяло. (Надо бы глянуть в Жития, что там по поводу ножей и топоров у святых.)
Жорж оказался сообразительным и покладистым, и схватывал на лету, как и что нужно делать по хозяйству. Причем выполнял работу без огрехов, обычных для непривычного человека, будто вспоминая забытые знания. Единственное, что от него не добились, кто он и откуда. Он вообще не произносил ни слова. Даже звуков, мычания или вздохов, не издавал. Хотя хорошо слышал и понимал, что ему говорят. Потому местные и приютили его в селении, предоставляя за работу еду и кров, и время от времени одаривая всякими вещами. Часто истрепанными, но еще вполне пригодными в носке или употреблении. Видно так у Жоржа и появились кожаные штаны на лямках.
Загадкой оставалось, почему местные убеждены в правильности имени Жоржа. Но эта загадка разрешилась неожиданным образом через три дня, во время обычного ужина. Когда Жоржу наложили каши, отрезали ломоть хлева и налили кружку молока, он, доставая ложку, автоматически поблагодарил.
Простое тихое «спасибо» произвело на семейство, которому выпало сегодня кормить труженика, впечатление, будто грянул гром и на землю спустился Господь Саваоф во всей свой славе или по меньшей мере архангел Михаил со всем небесным воинством.
Хозяйка уронила черпак-половник, которым накладывала кашу по тарелкам. Дети открыли рты и выпучили глаза. Хозяин поперхнулся, но, кремень-мужик, быстро пришел в себя. Подзатыльником вернув старшенького к жизни, он отправил сына к отцу Бруно, предупредить того о своем скором приходе. Затем крякнул, поднялся из-за стола и поманил за собой Жоржа. Слава богу, тот успел выпить молока и прихватить с собой хлеб.
Идти пришлось не близко. Отец Бруно, оказывается, жил не в селении, а отшельником в лесу на склоне горы. Жилищем ему служила хижина, прислонившаяся к крутой скале. Когда, наконец, пришли на место, монах и мальчишка-гонец, пританцовывающий от любопытства и нетерпения, уже ждали на тропинке перед жилищем отшельника. Отец Бруно кивком поблагодарив селян, поманил за собой Жоржа. Оставив за дверью разочарованного пацана и его отца.
Хижина состояла из единственной комнаты, но в скальной стене зиял проход в пещеру. Взяв со стола свечу и зажегши ее, монах опять сделал приглашающий жест и шагнул в подземелье. Пещера была узкой и напоминала подземный ход. Насколько она тянулась не было видно, но, не дойдя до конца пещеры, Бруно шагнул в боковой проход, приглашая гостя следовать за собой.
– Это мой Парлаторий[7], – неожиданно для Жоржа проговорил святой отец. – Я приор цистерцианского ордена строгого обряда. Зовут меня преподобный Бруно фон Шпигель. Но местные жители называют меня брат Бруно или отец Бруно. Я не против, ибо сегодня вся братия моего монастыря это я сам. Мой обет молчания позволяет мне говорить в отведенных для этого местах. Мне таким местом служит эта пещера.
– Благословите, преподобный, – проговорил Жорж.
При этом молодой человек был в душе немало удивлен, как собственными словами, так и тем, как в привычном жесте он скрестил руки и склонил голову. Он проделал это так же четко, как выполняется оружейный прием, отточенный многолетними тренировками.
7
Parlatorium – помещение в монастыре, где братьям, принявших обет молчания, разрешалось говорить.