Но Жаннат совсем не собиралась доказывать таким путем свою человеческую природу, хотя и не знала, что делать. В страхе сидела она, забившись в тёмный угол михманханы, вздрагивая при малейшем шуме. Громкие голоса за воротами бросали её в жар и холод. Она не выпускала нож из рук, ожидая ежеминутно, что вот-вот во двор ворвутся басмачи... В своём закутке она провела ужасную, полную кошмаров ночь и только к утру задремала. Проснулась она от того, что петух привёл в михманхану целый выводок своих крикливых жён и, галантно стрекоча, угощал их крошками, оставшимися на дастархане от вчерашнего ужина.
— Кшш! Кшш! — этот невольно вырвавшийся у неё будничный возглас рассмешил и успокоил Жаннат. Она вышла во двор и стояла, жмурясь от яркого солнца и теплого чистого ветра. В лицо Жаннат улыбалось великолепное, полное багряных лучей летнее утро. В огромном гнезде на вершине «дерева в три этажа» аист расправлял белые крылья в золотой пряже света...
И хоть в сердце Жаннат шевелился червячок тревоги, она принялась умываться и приводить свои густые непокорные косы в порядок. Уж кажется, лукавый Саади написал когда-то давно: «Предпочтёт женщина сойти за порочную красавицу, нежели слыть добродетельной дурнушкой». Жаннат очень внимательно разглядывала себя в старое потускневшее зеркальце Раимы.
— Посмотрел бы ты, что сделали они с твоей Жаннат! — шептали её губы. — Где ты? Помнишь ли? Ты держал мою душу на ладони руки, но... если б ты любил меня, разве бы допустил... О, научись любви у мотылька. Он сгорел, из него вышла душа, и он не издал ни звука...
Она зажмурилась. Из-под ресниц скатилась на щеку большая слезинка...
— Проснулась, доченька, — окликнула Жаннат старая Раима. — Ох, ох, а я тут захлопоталась, закрутилась. Иди сюда, маставу покушаем. Слаще мёду...
Так прекрасно жить, дышать, даже просто есть вот эту кашу с кислым молоком — маставу.
— Вот скажи лучше, за что это на тебя муж сердит, а? Разве можно жене так вести себя?
Холодный озноб пробежал по спине Жаннат. Она украдкой посмотрела на видневшуюся в далекой долине громаду къалы.
— Мама! — только воскликнула она.
— Что «мама»?!. У матери горит сердце, у няньки — подол. Я тебя жалею. Плохая ты жена. Пользы не понимаешь. Вот пожила бы за нищим угольщиком в одном ярме, как я, а то жена богача, охо-хо. Тебя, дуру, рок соединил с человеком, у которого карманы оттягивает золото... Стала настоящая аим — барыня... Я всё ходила, смотрела за зятем, когда он гостил, не прохудилась ли материя, не выкатился ли на моё счастье золотой червончик. А ты, дрянь, могла по плечи руки в это золото засунуть. Эх, ценит ли степь свою дудак, ценит ли озеро своё гусь? Э, да что с тобой болтать! Вон ты какая крепкая да полногрудая. Тебе детей рожать. А ты взбесилась, как конь без узды.
Воркотне её не предвиделось и конца.
— Да вот, — вдруг спохватилась она, — сегодня базарный день. Сходи-ка на базар... Продай мату. Наткала я за неделю.
Раима уже стояла перед Жаннат и совала ей в руки небольшую штуку домотканой узкой материи.
Сердце Жаннат сразу же упало. Как идти на базар, оказаться среди людей? Да ведь на неё пальцами показывать начнут после всех разговоров о том, что она аджина. Тут, наверно, полно друзей Хаджи Акбара, а они, конечно, знают, что он хотел с ней сделать.
Поглаживая жёсткую прохладную материю, Жаннат мучительно думала, как бы отказаться половчей, чтобы мать ничего не подумала.
— Но... как же... открытой, — бормотала она.
— Э, да ты что... совсем горожанкой стала?.. Подумаешь, у нас все бабы так с голым лицом ходят по базару. Но... ах, да... сейчас.
И Ракма притащила ветхую паранджу с чачваном.
— Когда-то и я надевала... — Когда Хакберды мою красоту боялся пока-зывать мужчинам... Да, да, и мои глаза заставляли вздыхать красивых джигитов... Не одну палку обломал об меня Хакберды. Ох-охо! Нет, лучше ходить босиком, чем в узких ичигах, невзгоды лучше, чем ссоры в доме... Но и я бедовая была, красивая... Ну иди, иди! Нечего меня слушать. Да смотри, чтоб не обсчитали... Рот не разевай, мух наглотаешься...
Робко оглядываясь по сторонам, Жаннат выбралась по улочке на базар. Шумная толпа теснилась на небольшой площадке. Кричали лепёшечники, толкались лошадные барышники, стонали продавцы воды: «Вода, вода!» Оглушал всех своим криком «Поча хур!» — «Ешь ножки!» — продавец, стоящий у таза с холодцом из бараньих ножек.